Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Да-да, чувствую. Калитка облупилась с этой стороны.Подкрасить?

– Сперва обдери малость ржавчину.

– Хорошо.

– Возьми в ведерке наждачок. Крупный, им хоть чтосдерешь.

Я взял в руки ведро, пошарил среди инструментов, ветоши ипакетиков с цветочными семенами.

– Да, отец.

– А я пока краску разведу, – сообщил он. –Хорошая краска, и цвет ей понравится.

Он говорил, руки его безостановочно что-то делали,огороженный уголок постепенно светлел, земляной холмик расцвел заботливопосаженными цветами, серые дорожки стали золотыми от принесенного песка.

Двигался и работал он так, словно его престарелая мать, лежана печи, наблюдает за ним. Или не на печи, откуда там в глубинах земли печь, новидит каждое движение, следит ревниво, одобряет или не одобряет.

Могильная дрожь прошла по спине. Отец работает и делает вседля того, чтобы даже не допустить мысли, что его матери уже нет. Просто нет.Она мертва. Ничего не видит и не слышит. И вообще не существует.

Потому что если допустить эту страшную мысль, то за нейвсплывет еще более страшная, просто чудовищная, невероятная, нелепая: черезпару десятков лет, если не раньше, и он тоже… Его закопают, тело начнетразлагаться, подземные черви прогрызут доски, сожрут гниющую плоть.

– Ты шкурку не нашел? – спросил отецзаботливо. – Она там, на дне ведерка. Я как чуял! Сейчас обдерем старуюкраску, иначе новая тут же отвалится. Хорошо бы надраить так, чтобы блестело,но уже силы не те…

– Я надраю, – пообещал я. – Ты бы отдохнулчуть. В трамвае восемь остановок стоя, да еще до кладбища пару километров…Хотя бы маршрутку пустили.

– Нет уж, за мамой я постараюсь…

– Как знаешь, – отступился я. – Только ненадорвись. Нас же теперь двое.

Я взялся обдирать старую краску, а за спиной слышал его журчащийголос:

– Ты лежи, мать. Лежи. Наработалась за свою жизнь!..Теперь отдыхай. Присматривай, как мы здесь все обихаживаем.

Голос его звучал ласково, успокаивающе, с домашнейинтонацией. Так он явно говорил в последний год жизни матери, когда она ужеослабела, не могла сама удержать тяжелую ложку.

Железные прутья противно скрипели, из-под ладони непрерывносыпалась измельченная в сухую ядовитую пыль синяя краска. Железо неприятнооголилось. Я посматривал на ведерко с краской, сейчас отец покрасит, укроет убожество.Такая прочная сейчас железная решетка… но через несколько десятков лет на ееместе будет лишь ровный квадратик ржавой пыли. А что останется от нас?

В глазах потемнело. Холодная волна ужаса, слепого инерассуждающего, обрушилась с такой мощью, что меня согнуло, а внутри разомналилось тяжелым холодом, словно я проглотил льдину. Мои пальцы судорожностиснулись на решетке, а когда чернота чуть отступила, я начал тереть железо стакой страстью, что на дальних могилках печальные фигуры начали поворачивать внашу сторону белые, как луна в ненастную погоду, лица.

– А не лучше ли коричневой краской? – спросил ядрожащим голосом, только бы услышать себя, убедиться, что еще не мертв. –Не так видна ржавчина.

– Нельзя, – ответил отец строго.

– Почему?

Он вздохнул:

– Бабушка не любит. Она такая… Коричневый, мол, фашистысебе присвоили, а красный – коммунисты. Голубой – цвет неба!

– А голубой себе присвоили сионисты, – сказал яневольно. – Как желтый – японцы да китайцы.

Он хмыкнул:

– К счастью, она этого не знала. А то пришлось быпридумывать вообще что-то новое.

Я посматривал искоса, не мог видеть его лицо, его глаза. Онне просто говорит о родителях так, словно они наблюдают за каждым его жестом, аон старается угодить им, как бы замаливая прошлые ссоры, непослушание, уход издома, долгое время нежелания ничего не знать и не слышать о тиранах-родителях.Он говорит и занимает себя мелочной и потому никогда не заканчивающейся заботойоб этом жалком могильном холмике, потому что не может поверить, что родителей большенет.

Солнечный свет померк. Несколько мгновений я стоял, стиснувзубы. В глазах снова встала и застыла чернота.

«Нет, – сказал я мысленно, – и уже никогда небудет».

Не скоро снова услышал чириканье воробьев, а солнечноетепло, как и прежде, жгло голову и плечи.

Вот что, сказало у меня внутри нечеловеческим голосом, вотчто стоит у твоего отца непробиваемой стеной. Он не может поверить, что жизнькончается. Это не от него зависит. Это у него внутри.

И у всех людей этой планеты этот барьер стоит в мозгу.

А ты… ты как-то пробил эту стену!

Чувствуя, как вся кровь отхлынула от лица, я повернулсяспиной к отцу, скреб прутья, делая вид, что занят по уши, а в глубине мозгатрепетала мысль: только бы не упасть в обморок, не свалиться, не закатитьглаза… Не то страшно, что опозорюсь перед отцом, я ему одних пеленок столькоперепачкал, а что могу не пережить этот ужас, этот леденящий страх, страхосознания жуткой правды!

Потому что этот барьер пробил я.

Бабушка, сказал я себе. Бабушка, а я ведь помню тебя хорошо,хотя ты жила на другом конце города и виделись мы редко. Ты постепенно слабела,угасала, все больше требовалась помощь взрослых детей, наконец дошло до того,что сама не могла поднести ложку ко рту…

И вот теперь ослабела настолько, что не проглотишь эту ложкусупа, если даже тебе влить в рот. Кстати, ложка и прочие мелочи, необходимыедля жизни «там», тоже лежат в твоем гробу. Ты живешь там, а здесь отец вседелает за тебя: поправляет холмик, пропалывает огород и сад, ограниченный кладбищенскойоградкой, сажает и поливает цветы, красит забор…

Словом, забота продолжается. Отец просто не хочет понять, нежелает знать, что бабушка уже не нуждается ни в какой заботе. Что ей все равно,растут ли над тем местом, где закопаны ее кости, цветы или бурьян. Там, вмогиле, нет никакой его матери, а моей бабушки.

Там только ее кости. А сама она, моя бабушка, исчезла в тотмиг, когда сердце перестало биться. Или, как теперь говорят, когда прекратилоськровоснабжение мозга. Я сказал, что там, под могильным холмиком, ее кости… нотам не ее кости. Там просто кости.

Кости того тела, в котором жила бабушка.

Отец посмотрел на меня внимательно, улыбнулся грустно:

– Как ты похож на деда… Нет, не своего, а моего. Иголос, и поворот головы, и даже слова… Уж не говорю, что вас бы с ним неразличили. Ты просто вылитый прадед.

– Вряд ли, – возразил я. – Тогда и слова былидругие.

– Вот-вот, так бы он и сказал!.. Ты весь в него, весь.