Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

– Подожди, Берил, – попросила она, – посиди, почитай что-нибудь. Я на минутку.

Она положила шарф на стул и понеслась на кухню, подтыкая на бегу подол сари и собирая в тугой узел волосы, позвала Голака. Вместе они нажарили целую гору пирожков-самосов, которые она до этого весь день начиняла. Их должны были подать к чаю, и я знал, что отец предвкушает эту возможность полакомиться, но мать передала еще теплый, ароматный сверток Берил:

– Тебе и Вальтеру. В качестве извинения за то, что больше не могу помогать вам с танцами.

Когда отец пришел с работы, я услышал его разочарованный голос:

– Только тосты? Я думал, сегодня будут самосы.

Он гонял свой хлеб по тарелке. Его длинное, с мягкими чертами лицо сейчас вдруг вытянулось еще сильнее. Первыми на себя обращали внимание его большие, темные глаза, которые казались средоточием личной вселенной, полной муки и страсти. Один из его коллег через много лет рассказывал мне – не без зависти, хотя сам уже давно вышел на пенсию, – что большинство студенток колледжа влюблялись в моего отца, когда тот становился их преподавателем, они считали его невозможно привлекательным, невыносимо трагическим и нуждающимся в поддержке.

Моя мать сидела с невозмутимым видом.

– Я думала, ты утратил вкус к жареной пище, – произнесла она. – Разве Мукти Деви не сказала тебе, что чревоугодие есть грех пострашнее гордыни и бесчестия?

Отец обмакнул свой жесткий, холодный тост в чай, чтобы размягчить его. Кусочек плюхнулся ему в чашку.

7

Какие бы кризисы ни разражались в жизни моих родителей – их полярные представления о дурных поступках и благих помыслах, расходящиеся взгляды на необходимость и излишество, волю и плен, – первый кризис в моей личной нравственной вселенной наступил тем летом по воле совершенно непредвиденных обстоятельств.

В те дни, за исключением перерывов на еду, ни меня, ни Дину дома было не застать. Мы либо рыбачили, либо играли, в основном с сыновьями Банно Диди, Раджу и Манту, и сыном шофера, работавшего на семью Дину, Ламбу, который был на несколько лет старше нас. Прыщи уже превратили его лицо в вулканический пейзаж. Больше всего Ламбу походил на кокосовую пальму: его высокая, худая, немного сутулая фигура с одинаково узким от плечей до бедер туловищем оканчивалась огромной пышной копной неизменно стоящих дыбом волос. Мы частенько танцевали вокруг него джигу, распевая дурацкий стишок, где высмеивался его немалый рост. Он начинался так: «Ламбу чикара, Дох анне май барах». Ламбу с удовольствием пел вместе с нами, хотя стишок никоим образом ему не льстил. Однако парнем он был жилистым и сильным, и мы полагались на его узкие плечи, благодаря которым можно было дотянуться до слишком высоких для нас ветвей или полок.

Ламбу служил нам мостиком в мир взрослых. Он научил нас курить, знал, как отличить марихуану от растущих в саду сорняков, и именно от него мы получили зачаточные сведения о сексе и необходимых для него частях тела. Последнее случилось однажды вечером, когда Ламбу занимался приготовлением горки роти в сарайчике рядом с кухней дома Дину. Он поманил нас измазанным в тесте пальцем:

– Хотите кое-что посмотреть? Только вы молчок!

Сарайчик освещался масляной лампой. Там, куда не доставал ее свет, чернели тени, скрывавшие наваленные друг на друга тюки прессованного сена, в которых сновали мыши. Никто из семьи Дину никогда сюда не заходил.

Мы сидели подле Ламбу на корточках, пока он похлопывающими движениями лепил шарик, потом покатал его немного между ладонями и аккуратно разделил напополам кончиком мизинца.

– Видите? – спросил он.

– Конечно, – ответил Дину. – Проще простого.

Дину всегда не любил признавать свое невежество; когда терялся, ему было сподручнее приврать. Все, что видел я, – это большой кусок теста. Так и сказал.

– Это задница, тупица, – пояснил Ламбу и перешел к созданию следующих скульптур той же направленности. Творческий процесс сопровождался лекцией о сексуальных возможностях каждой части тела, которую он ваял. Мы были зачарованы.

На следующий день Дину применил свое знание на практике, разрисовав стены наших школьных туалетов неприличными картинками. Я так и не узнал, каким образом было установлено авторство этих изображений, но вскоре «художник» получил повестку и был вынужден явиться к отцу. Арджун Чача заперся с ним в своем кабинете. Долгое время оттуда никто не выходил. Со мной не поделились тем, что происходило внутри. Все, что Дину мне потом сказал, – это то, что он свернет шею тому, кто разболтал его отцу о роли Ламбу во всей этой эпопее, поскольку отец пришел к выводу, что Ламбу оказывает на Дину дурное влияние, поэтому его, как виновника всех бед, надо отправить куда-нибудь подальше. Отец Дину уволил шофера и приказал ему к вечеру со всей семьей убраться из комнат, где они жили с другой прислугой. Шофер так расстилался перед ним, так рыдал, что Арджун Чача согласился устроить его на семейную суконную фабрику в Канпуре при условии, что когда тот уедет из Мунтазира, то заберет с собой своего непутевого сынка.

Теперь я понимаю, что перевод на суконную фабрику фактически стал тогда для человека, привыкшего жить в сельской местности, приговором. Оборудование на таких предприятиях было старым и находилось в плохом состоянии, люди работали долгие смены в окружении асбеста и жести, в невыносимой жаре, и так месяц за месяцем, пока не падали замертво или их не убивал станок. Отец Ламбу знал, какое будущее его ждет.

Той ночью, когда шофера приговорили к заключению на суконной фабрике, нас разбудили гортанные крики, визгливые вопли, мужские голоса, женские голоса, детский плач, звуки падающих предметов. С нашей крыши мы увидели, как Банно Диди, Голак и Рам Саран спешили в дом Дину с фонарями в руках. Видно было, как люди появлялись и исчезали внутри строения позади дома, толпились вокруг, расходились. Ночь прорезало несколько истошных криков, наступила секундная тишина, и гвалт поднялся снова и даже усилился.

Утром от Банно Диди, которая рассказывала о произошедшем с нескрываемым удовольствием, мы узнали, что шофер Арджуна Чачи, напившись вдрызг и повредившись рассудком от ярости из-за потери работы, избил Ламбу. Кто сказал ему дружить с сыном сагиба? Неужто для него секрет, что слуги должны знать свое место?

Ламбу, который был выше и сильнее своего отца, дал ему сдачи. Мать пыталась расцепить их. В драку кинулись и другие. Потом шофер набросился на сына с точильным камнем в руке и ударил его. Еще и еще раз. Мужчину было не остановить. Камень размозжил Ламбу половину лица, раздробил грудную клетку и сломал руку. Он сейчас в больнице, в коме. Одна сторона его лица похожа на студень.

– Если бы у него был топор, он разрубил бы мальчишку на куски, – со смаком заключила Банно Диди.

Голак не нашелся с ответом в достаточной степени жутким, чтобы потягаться с ее замечанием, и сказал:

– А у меня двоюродный брат как-то начисто отхватил себе ножом большой палец.

Банно Диди фыркнула с презрением, которого это пустячное происшествие и заслуживало.