Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

– Бенгальская вдова и та ест лучше, – пробормотала мать.

– Бенгальские вдовы прекрасно питаются. Простой, здоровой пищей. А мы что едим? С нашего стола можно было бы два дня целую семью бедняков кормить. Попробуй учиться у других. Нельзя быть всезнающим с самого рождения. По крайней мере, будь более открытой для всего нового, Гаятри.

– Открытой новому? – прошептала мать. – А куда девается твоя открытость, когда речь заходит о живописи?

С отцом мать обычно говорила тихим, сдержанным голосом, который составлял противоположность его выспреннему тону. Но ему всегда удавалось распознать скрытое несогласие.

– Когда я понимаю, на что смотрю, мне живопись нравится, – сказал отец. – Я понимаю абстракцию, когда она выражена в словах. Но почему требуется объяснять картину на стене? Разве картины не должны быть красивыми? Какими же им еще быть? Неужто ты бы хотела, чтобы цветы на самом деле превращались в лягушек?

– Во время войны Вальтера посадили в России в лагерь – из-за того, что он немец, – и там он узнал много нового для себя. Кубизм, футуризм, экспрессионизм, так он все это называет. Ему открылись красота и смысл, заключенные в линиях, квадратах и кругах, – объяснил дада, накладывая себе еще рыбы. – А потом он обнаружил работы этого Руссо и, по его словам, изменился навсегда.

– Я его не виню, он все-таки в заключении был. Маршировал по линии, гулял по кругу, – заметил отец с саркастической улыбкой.

– Полно, полно, Нек, что за предвзятость! Ученому это не к лицу, – одернул его дада. – А учителю истории и подавно. – У дады была способность так удрученно покачивать головой, что вы не могли не почувствовать его разочарования. Крючковатый нос, лоб, круто уходящий под густые серебристые волосы, оценивающий взгляд ясных глаз – все это создавало у людей ощущение, будто они находятся в присутствии человека, которого непременно должны впечатлить, но лишало уверенности, что у них это получится. Быть может, именно так отец чувствовал себя всю свою жизнь.

– У меня очень широкие взгляды, я читаю разнообразную литературу… – начал было отец.

– Как можно ругать картины, которых ты даже не видел? – спросила мать, подкладывая мне на тарелку очередной кусочек жареной рыбы. – Они могут быть по-своему хороши. Мышкин, ешь, пожалуйста, не гоняй еду по тарелке. Литература тут ни при чем. Те, кто понимает слова, часто не в состоянии понять другие вещи.

– Ничего я не ругаю, – взорвался отец. – Просто пошутил.

– Ты выдаешь свои мнения за шутки, но ничего смешного в них нет, – возразила она.

– У человека что, и мнения своего быть не может, если он не художник? Та англичанка в черном просто посмешище! Скачет по веранде в гостевом доме и называет это танцами. Почему не скажешь Лизе, чтобы она это прекратила? Я наталкиваюсь на людей, которые стоят прямо на тротуаре и глазеют. Они на Западе хоть знают вообще, что такое танец? У них, кроме балета, и нет ничего, а что тот балет? Лебеди на цыпочках пируэты крутят. А ты только подумай, сколько у нас разных видов танца имеется! Да им жизни не хватит, чтобы закончить эту свою книжку о танцах. Шакил тут на днях говорил, что по нему, так этот немецкий художник вылитый мошенник. А Шакил бывал в Европе и все их искусство видел.

У моего отца была привычка цитировать либо Мукти Деви, либо своего друга-адвоката Шакила в качестве последнего слова по любому вопросу. Шакил был человеком крайне начитанным, как любил говорить отец, настоящим ученым, и мог обратить свой ум на что угодно.

Голову дядя Шакил держал набок, а один его глаз всегда оставался неподвижным: Дину сказал, что он был сделан из донышка бутылки из-под содовой. Каждый раз, когда Шакил приходил, свой хороший глаз он упирал в меня, а бутылочный устремлял куда-то в пространство и приказывал мне перечислить всех могольских императоров в хронологическом порядке.

– Почему остановился на Аурангзебе? – требовательно вопрошал он, когда я замешкивался. – Что произошло между ним и Бахадур-шахом? Разве корень всех наших сегодняшних бед не кроется в тех годах? Ну же, молодой мастер Розарио, есть соображения? – Он покачивал передо мной указательным пальцем, обтянутым облезлой серой кожей, и погружался в кресло, чтобы, прихлебывая чай, обсуждать с моим отцом политику.

Неприятие Шакила моей матерью граничило с ненавистью, и упоминание его имени вызвало у нее сейчас очередную вспышку яростного гнева. Она со звоном опустила ложку на сервировочное блюдо. Дедушка беспокойно заерзал на своем стуле, точно намереваясь подняться.

– У некоторых не находится времени на то, что не совпадает с их взглядом на мир, – проговорила мать. – Они думают, что все знают и что никто не может показать им ничего нового. Они выдавливают из жизни всякую радость, высушивают ее и разрубают на пеллеты, которые называют правилами. Что есть хорошая картина или хорошая книга, какую еду следует есть – они знают все.

Когда мать поняла, что перешла на крик, а слова изливаются из нее бурным потоком, она замолчала и взялась двигать по столу тарелки: передала даде рыбу, мне масло, хотя ни один из нас ничего не просил. Я уставился в свою тарелку и принялся жевать холодное мясо. Тогда я еще не знал, что дада терялся не меньше моего, когда родители спорили вот так за столом. Нам следовало продолжать есть, словно и не было никакого спора? Или нам тоже полагалось высказаться, встать на чью-нибудь сторону? В такие моменты в голове у меня наступала путаница. Я мечтал, чтобы ужин поскорее закончился, и все поглядывал украдкой на высокие стенные часы, чьи равнодушные стрелки не торопились дотикать до девяти, часа, когда мне разрешалось встать из-за стола. Гигантский паук исследовал зеленые шторы, которые закрывали одну стену столовой. Он походил на англичанку в черной тунике, шествующую длинноногой поступью по траве. Дада предпринял жалкую попытку разрядить обстановку:

– Сегодня пациент сказал мне, будто теряет обоняние. Что с этим можно поделать? Что это значит? Он больше не ощущает вкуса еды, потому что не чувствует запахов.

Какое-то время никто не находил что сказать. Звуки снаружи усилились. Кто-то препирался на кухне; шуршал вентилятор; в саду, как и всегда в это время, квакала лягушка. Дадино дыхание вырывалось из легких с высоким протяжным свистом, из-за которого он кашлял, восполняя потраченный запас воздуха. Наконец в комнату зашла Банно Диди с большим блюдом, на котором подрагивал золотистый купол пудинга. По его бокам ленточками стекал сироп, так что сам он стоял в лужице блестящей карамели. Когда Банно Диди поставила эту красоту на стол, некоторое время все мы просто смотрели на нее.

– А вот и то, что я называю искусством, – нарушил тишину отец. – Когда-нибудь появится такое искусство, которое будет съедобным. Сначала вы осматриваете произведение со всех сторон и делаете по нему серьезные ученые заметки для эссе, а потом съедаете его и пишете дальше.

Иногда отец мог улыбнуться самой озорной улыбкой из возможных, и, когда это случалось, насколько бы мимолетно она ни промелькнула, появление ее было сродни чуду. Мать продолжала сидеть с равнодушным видом, но дада с облегчением выдохнул: