Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Бриджен Чача полулежит на траве, вытянув ноги, и приговаривает: «Вах, вах!» – словно восторженный ценитель искусства на мероприятии, посвященном музыкальным произведениям на урду. Несмотря на ранний час, рядом с ним бутылка рома и стальной стаканчик, из которого он отпивает в перерывах между возгласами одобрения. Из ниоткуда появляется кузнечик и начинает осторожно исследовать его курту; Бриджен Чача не видит ничего, кроме танцующих женщин, пока моя мать не наклоняется и не смахивает насекомое с его спины сорванным листочком.

Отец привел с собой двух студентов. Это серьезные молодые люди в очках с черной оправой и со стопками книг в руках. Они смотрят на танцовщиц разинув рот. Банно Диди, Рам Саран и Голак бросили работать и наблюдают за происходящим со ступеней, отделяющих задний сад от палисадника. Чтобы вид был получше и чтобы до взрослых не донеслись взрывы нашего смеха, Дину, Манту, Раджу, Ламбу Чикара и я забрались на стену между домом Дину и моим.

«Студенты, несомненно, ожидали, что дом их преподавателя окажется безмятежным храмом книг и науки, – посетует отец потом, – и на следующий день каждый в колледже будет знать, что профессор Нек Чанд устроил у себя в саду такие занятия танцами, каких Мунтазир еще не видел, в то время как его жена восседала там в компании посторонних мужчин, которые одобрительно посвистывают, разглядывая англичанку в европейском платье». Отец это смешным не находит. Потеряешь лицо – потеряешь уважение; потеряешь уважение, если ты учитель – и у тебя ничего не останется.

– Иерархия. Уважение. Дисциплина. И когда это маленькие послушные рабы изобрели хоть что-нибудь новое? Твой колледж ничем не лучше тюремной камеры.

– Дисциплина не то же самое, что рабство, Гаятри. Все требует порядка. Анархия ни к чему не ведет.

Прячась в тени у двери их спальни, я наблюдаю за тем, как, сидя за туалетным столиком, мать выдергивает из убранных в узел волос шпильки, одну за одной. На туалетном столике лежит перезрелое манго, которое я оставил там в то утро, и она методично втыкает в него вынутые шпильки, пока плод не начинает походить на неряшливого дикобраза. Она сбрасывает с волос пожелтевший веночек жасмина и в раздражении трясет головой:

– Возьму ножницы, отхвачу это все и выброшу шпильки.

– Это-то здесь при чем?

– Ты знаешь, что женщины сейчас самолетами управляют? А ты мне наставления читаешь об иерархии и уважении только из-за того, что я посидела с друзьями в саду!

– С друзьями? С каких пор эти люди у тебя в друзьях? Ты познакомилась с ними несколько недель назад и сейчас вы друзья? Это потому что они иностранцы? Что, индийцы для тебя недостаточно хороши?

– Какой вздор! И ты сам это знаешь! Не будь таким ограниченным. Вдобавок Бриджен там тоже был. А он, насколько мне известно, не иностранец. Как и Лиза.

– Присутствие Бриджена пристойности вашему собранию не добавило, скорее наоборот. Он столько пьет, что мне удивительно, как ему удается писать свои книги. А я – ограниченный?! Сколько раз я умолял тебя пойти со мной на собрание и послушать Мукти Деви? Открыть для себя что-то новое. Встретить людей, которые думают не только об удовлетворении своего мелкого эгоизма. В нашей стране брожение, наш народ сражается за свободу, а ты думаешь только о себе.

– А на что мне сдалась свобода великой страны? Объясни! Она что, сделает меня свободной? Я смогу выбирать, как мне жить? Смогу уехать в деревню и остаться там одной, как это делает Вальтер? Жить там и рисовать? Или пройтись по улице, распевая песни? Или провести ночь под звездами вдали от города, как твой отец на днях? Мышкин и тот свободнее меня! Не говори мне о свободе.

– Всему свое время, Гая. И сейчас не время думать только о том, чего хочешь ты, – вздыхает отец. Помолчав немного, он снова заговаривает, на этот раз медленно, выдержанно, как будто беседует с на редкость бестолковым студентом. – В этом твоя главная проблема. У тебя поверхностное представление о свободе, ты не видишь разницы между личной свободой и национальной. Нам предстоит великий бой. Мы сражаемся, чтобы освободить целую страну от иноземного господства. Мужчины и женщины жертвуют всем. Ради этого забывают ненадолго о своих собственных желаниях. Когда-нибудь мы избавимся от британцев, и века угнетения останутся в прошлом: мы все станем свободными. Неприкасаемые. Нищие. Мы проснемся на заре нового дня, где даже воздух будет другим. А что ты? Одни прически и песни в голове.

Мать отворачивается от зеркала на туалетном столике и впивается в отца своими горящими глазами:

– Знаешь, что бы я сделала, будь я прямо сейчас свободной? Ушла бы из этого дома. Уехала бы и никогда не вернулась. Отправилась бы в Шантиникетан и упала в ноги к Раби Бабу[45]. Молила бы приютить себя. Рисовала бы. Смотрела бы в небо, не ощущая себя мотыльком, пойманным в стеклянную банку. Уж там воздух точно был бы другим.

Она зашвыривает утыканный шпильками и сочащийся манго в угол комнаты, сама бросается на кровать и, опустив голову на руки, разражается гневными слезами. Плечи ее сотрясаются от рыданий, густая вуаль волос скрывает лицо. Отец наблюдает, как желтая кашица манго стекает по стене рвотной массой, и оборачивается назад, к матери. Протягивает к ней осторожные пальцы, дотрагивается до нее. Она передергивает плечом, сбрасывая его руку.

– Послушай меня, Гая, ты говоришь так, как будто находишься в тюрьме. – В его голосе слышатся умоляющие нотки. – Мне не хочется, чтобы ты себя так чувствовала. Хочу, чтобы ты была счастливой. Хочу, чтобы ты была такой же счастливой, каким был я, когда увидел тебя впервые. У твоего отца… в те дни, когда я приходил встретиться с ним. А на деле повидать тебя. Знаешь, я влюбился в тебя с самого начала. Ты всегда ждала у двери и впускала меня в дом. Провожала на второй этаж в его кабинет. Приносила чай на подносе. Я подарил тебе альбом с репродукциями картин эпохи Возрождения. У тебя он еще сохранился, тот, с ангелами Боттичелли, которых ты так любишь. Не надо говорить, что меня не волнуют твои чувства. Я вовсе не хочу, чтобы ты ощущала себя взаперти, конечно не хочу. Знаю, раньше у тебя были какие-то увлечения, так займись ими. Всем нужно занятие по душе. Особенно женщинам, они так поглощены домом.

Мать рыдает все громче и безутешнее. Бормочет что-то невнятное сквозь слезы.

– Как бы мне хотелось обойтись без этих споров… нас наверняка весь дом слышит. Представляешь, как это скажется на Мышкине? Ну, не плачь, Гая, пожалуйста, не надо. Подумай о нем.

– Мышкин. Мышкин, – выдавливает она между всхлипами. – Как будто на нем свет клином сошелся. Стоило ему появиться на свет, весь остальной мир словно на нет сошел.

Несколько минут слышно только, как мать яростно пытается совладать с охватившим ее отчаянием. Она презирает слезы, но сегодня ее внутренняя плотина все-таки дала слабину. Отец сидит рядом. Молчит. В конце концов поднимается с кровати.

– Если ты так относишься к своему собственному ребенку, то продолжать этот разговор не имеет смысла, – заключает он и берет с пристенного столика книгу. – А о моих чувствах ты когда-нибудь думала? Что у меня они тоже могут быть? Что, может статься, ты не одна в этом доме чувствуешь себя как в клетке?