Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

листа, без полей, автором не подписана – он все еще боялся тогда раскрывать свое имя и адрес. В таком виде передавать ее главному редактору Берзер не решилась, и машинистку редакции попросили перепечатать текст через два интервала и с полями в трех или четырех экземплярах. Был поставлен и псевдоним автора – Рязанский. На эту перепечатку тоже ушло время.

Особенно горько было мне читать не известные раньше никому детали приезда Твардовского в Рязань весной 1964 года, куда пригласил его Солженицын читать у него дома рукопись романа «В круге первом», написанного в 1955–1958 годах и только что укороченного на восемь глав в «проходной» вариант. (В современных изданиях указано: «написан – 1955–1958, искажен – 1964, восстановлен – 1968».) Не доверял тогда Солженицын даже сейфу редактора «Нового мира» и соглашался дать рукопись на прочтение лишь у себя дома:

«…Александр Трифонович! Роман готов. Но что значит для писателя отдать в редакцию роман, если всего за жизнь думаешь сделать только их два? Все равно что сына женить. На такую свадьбу уж приезжайте ко мне в Рязань.

И он согласился, даже с удовольствием… уникальный случай в его редакторской жизни… Он и приехал-то простым пассажиром местного поезда и билет взял сам… не через депутатскую комнату…» (с. 84).

«Как я понимаю работу, ему нужно было быть трезвым до ее конца, но гостеприимство требовало поставить к обеду и водку и коньяк. От этого он быстро потерял выдержку, глаза его стали бешеноватые, белые, и вырывалась из него потребность громко изговариваться…» (с. 86).

«Второй день чтения проходил насквозь в коньячном сопровождении…

Досадным образом чтение романа переходило в начало обычного запоя А. Т., – и это я же подтолкнул, получается…

Ночью проснулись от громкого шума: А. Т. кричал и разговаривал, изображая сразу несколько лиц… зажег все лампы и сидел за столом, уже безбутылочным, в одних трусах. Говорил жалобно: “Скоро я умру”. То кричал рёвом: “Молчать! Встать!!” – и сам перед собой вскакивал, руки по швам…

На вокзале с поспешностью рванул по лестнице в ресторан, выпил пол-литра, почти не заедая, и уже в блаженном состоянии ожидал поезда….

Все эти подробности по личной бережности, может быть, не следовало бы освещать…» (с. 88–90).

Понимал Солженицын, конечно, что нельзя было обнажать болезнь великого поэта столь натурально, но в его книге мог оставаться лишь один выдающийся безгрешный человек – только сам автор.

Неизбежно возникал у меня и вопрос: а как доехал в тот день Твардовский до своего дома в писательском поселке в Пахре? Три часа поездом до Москвы, а затем еще 36 км от Москвы по Калужскому шоссе на такси или автобусе. Совершить такое путешествие после вокзального ресторана в Рязани Твардовский не мог.

Еще больше ошеломила меня сцена на даче Твардовского в сентябре 1965 года, куда Солженицын приехал внезапно, чтобы получить разрешение на вынос из сейфа «Нового мира» рукописи романа «В круге первом». Хотя знал, почему Твардовского не было в редакции:

«6 сентября я был у Твардовского на даче вопреки его вернувшейся болезни. Тяжелыми шагами он спустился со второго этажа, в нижней сорочке, с несветлыми глазами. Даже с трезвым мне было бы сейчас трудно объясняться с ним, а тем более с таким. ‹…›

Расплывчатый пьяный прищур, заменяющий многознание и догадку…» (с. 113–114).

И таких натуральных зарисовок, совершенно ненужных, лишних, но явно намеренных, а иногда и ложных, в книге было немало не только о Твардовском, но и о других достойных людях, членах редколлегии журнала (И. А. Сац – «собутыльник Твардовского, мутный», А. И. Кондратович – «с ушами настороженными и вынюхивающим носом» и т. д.). Таким путем Солженицын хотел подчеркнуть, что для выхода на литературную орбиту у него не было мощной ракеты-носителя, редактора «Нового мира» и всей редколлегии журнала. Не упоминал Солженицын и о том, что его повесть публиковалась на основании специального решения Президиума Центрального Комитета КПСС, собиравшегося для ее обсуждения два раза.

«Конечно, я был обязан Твардовскому – но лично… Как Троя своим существованием все-таки не обязана Шлиману, так и наша лагерная залегающая культура имеет свои заветы» (с. 60).

Но ведь без раскопок Генриха Шлимана гомеровская Троя могла бы оставаться легендой и до настоящего времени.

Иносказательно объяснил в «Теленке» Солженицын и главную цель своего творчества:

«Из моих любимых образов – пушкинский царевич Гвидон. Чтобы верно погубить, засадили, засмолили младенца с матерью в бочку и пустили по морю-океану. Но – не потонула бочка, а аршинный младенец рос по часам, поднатужился, выпрямился,

Вышиб дно и вышел вон! –

правда на берегу чужеземном. И сам вышел и, заметим, выпустил свою мать.

Не до точности чужого берега должен образ сойтись, и непомерно честь велика выпустить на свободу Мать, – а вот как донья трещат у меня под подошвами и над макушкой, как из бочки вываливаются клёпки – это я ощущаю уже несколько лет и только точного момента не ухватил, когда ж я именно донья выпер, уже ли? ‹…› Или еще это впереди?» (с. 320).

В этом месте меня осенило. «Мать» – это ведь для автора «Россия – мать, Русь – матушка». Ее он освободил или собирается освободить. Для этого писались и «Письмо вождям», «Мир и насилие», «Жить не по лжи», «Раскаяние и самоограничение», «Великопостное письмо Патриарху Пимену». «Архипелагом» – разрушить идеологию, а затем создать новую веру, улучшенный вариант православия. Ведь и все другие вероучения создавались книгами или проповедями. Попытка стать новым пророком становилась вполне очевидной.

Посылая конфиденциальными путями «Теленка» в Москву (многие друзья хотели получить книгу), я просил Роя уберечь от нее Марию Илларионовну Твардовскую. Но отрывки уже регулярно читали на радиостанциях «Свобода», «Немецкая волна» и по «Голосу Америки».

Дочери Твардовского получили вскоре книгу Солженицына какими-то другими путями. Рой, сообщая мне об этом уже в июне, писал:

«Младшая дочь, знавшая Солженицына лучше, не раз плакала, читая “Теленка”, конечно, от обиды… Вспоминая об этом, Оля все время спрашивала меня: какой же он – Солженицын – христианин?»

Раиса Львовна Берг

Еще в октябре 1974 года я получил письмо из Ленинграда от Раисы Львовны Берг, специалиста в области популяционной генетики, с которой у меня были дружеские отношения. Она сообщала о своем намерении эмигрировать и спрашивала о возможности найти работу по генетике в Западной Европе или в США. Я написал ей откровенно, что серьезных шансов для ученых ее возраста (61 год), даже заслуженных, получить какую-либо должность нет. Раиса