Золотая чаша - Генри Джеймс

такой скверной? Когда отец Мегги бродил по дому, жена неизменно держалась позади, но мистер Вервер скромно отступал на второй план, если Шарлотта выступала в роли чичероне[57]; может быть, именно в эти минуты, тихо обретаясь на задворках своей выставки, он особенно напоминал посвященным колдуна, плетущего свои чары. Блестящие светские дамы обращались к нему с невнятными излияниями восторженных чувств, но он отвечал так сдержанно и односложно, словно какой-нибудь музейный служитель, вся обязанность которого заключается в том, чтобы после ухода посетителей навести в залах порядок да запереть витрины и шкафы.

Однажды утром, незадолго до второго завтрака и вскоре после приезда очередных соседей, живших за десять миль от «Фоунз», которых взяла на себя миссис Вервер, Мегги, собиравшаяся пройти через галерею, задержалась на пороге, ошеломленная выражением лица мистера Вервера, показавшегося из противоположной двери. Шарлотта находилась на середине разделявшего их расстояния. Было что-то чуть ли не строгое в любезных пояснениях, с какими она удерживала вокруг себя кучку довольно испуганных (когда дошло до дела!) посетителей – но ведь они сами объявили телеграммой о своем желании насладиться и просветиться, так что теперь уж отступать не приходилось. Голос миссис Вервер, высокий, звонкий, чуточку жесткий, доносился до ее мужа и падчерицы, убеждая в том, что она весело и охотно выполняет взятую на себя обязанность. Она говорила звучно и раздельно, чтобы ее было слышно как можно лучше, а притихшие слушатели внимали с таким почтением, словно дело происходило в церкви и кругом горели тонкие восковые свечи, а Шарлотта принимала участие в исполнении хвалебного псалма. Фанни Ассингем не отводила от нее преданных глаз. Фанни Ассингем не оставила в беде и эту свою подругу, как не могла она оставить ни хозяина дома, ни княгинюшку, ни князя, ни Принчипино. В подобных случаях она неукоснительно следовала за Шарлоттой, потихонечку давая ей знать о своем присутствии. Мегги заколебалась в первую минуту, но потом двинулась вперед, заметив при этом серьезное, сосредоточенное выражение лица Фанни, ее напряженно-внимательный взгляд, в котором трудно было бы застать врасплох то или иное чувство. И все-таки она не удержалась, на мгновение метнула взор в сторону приближающейся Мегги, словно отважившись послать ей безмолвную мольбу. «Ты понимаешь ведь, не займи она себя таким образом, один Бог ведает, что она могла бы натворить?» Миссис Ассингем, не скупясь, поделилась этой мыслью со своей юной подругой, и та, растроганная против воли, снова остановилась в нерешительности, вслед за чем, не желая выставлять напоказ свои колебания, – а вернее, желая вовсе их скрыть, а с ними заодно и кое-что другое, – отвернулась к одному из окон галереи, где и стояла теперь в неловком, бесцельном ожидании.

– Самая крупная из трех статуэток обладает чрезвычайно редкой особенностью: цветочные гирлянды, обвивающие ее и выполненные, как видите, из тончайшего vieux Saxe[58], относятся к другому периоду, имеют другое происхождение и, как они ни хороши, все-таки не отличаются тем же безупречным вкусом. Они были приделаны позже, при помощи особого технологического процесса; подобных примеров известно очень немного, а тот, который сейчас находится перед вами, поистине уникален. Таким образом, хотя в целом вещь несколько барочная[59], ее историко-художественная ценность практически неизмерима.

Высокий голос звенел, разносился над головами разинувших рты соседей, как будто обращаясь к кому-то совсем другому; говорившая не жалела сил, – не останавливалась ни перед чем, сказали бы менее заинтересованные судьи, – в своих стараниях оправдать оказанное ей высокое доверие. Тем временем Мегги, замершая у окна, почувствовала, что с нею творится нечто очень странное: она вдруг тихо заплакала; во всяком случае, светлый прямоугольник оконного стекла внезапно расплылся и затуманился. Высокий голос все продолжал звенеть, и дрожь в нем была заметна разве что для слуха посвященных, но, право же, на какие-то полминуты нашей юной приятельнице померещился в нем мучительный вопль истерзанной души. Еще чуть-чуть – и голос сорвется. Мегги, вздрогнув, неожиданно для себя самой обернулась к отцу. «Не пора ли ее остановить? Неужели этого мало?» Что-то в этом духе она позволила себе мысленно попросить отца угадать в ее взгляде. И вдруг через половину длинной галереи, – потому что отец так и не сдвинулся с места, – Мегги разглядела и у него на глазах слезы, будто признание в таком же точно удивительном чувстве. «Бедняжка, бедняжка, – так и послышалось Мегги, – нечего сказать, довели человека». Словно скованные вместе этими словами, они выдержали еще одну тягостную минуту, а потом стыд, жалость, глубокое понимание, подавленный протест и даже угаданная боль оказались сильнее отца; он покраснел до корней волос и резким движением отвернулся. Всего несколько беззвучных мгновений, обрывок тайной сопричастности, но Мегги словно парила в воздухе. Теперь ей тоже было о чем подумать. Честное слово, все ужасно запуталось. После таких вот эпизодов (как нам уже случалось видеть) перед Мегги раскрывалась самая глубокая бездна: худшее из всех наказаний – когда нельзя знать с уверенностью, не покажутся ли со стороны смешными все твои судороги и корчи. Америго, к примеру, в это утро блистательно отсутствовал – да он и всегда в подобных случаях всемерно подчеркивал свое отсутствие. Он уехал в Лондон, намереваясь провести там весь день и всю ночь; в последнее время у него часто возникала надобность в таких поездках, да еще как раз тогда, когда в доме были гости, – целая вереница красивых женщин, которыми князь, по общему мнению, особенно интересовался. Жене его и в голову не приходило подозревать, что это делается с умыслом, но вот наконец однажды туманным августовским утром она проснулась на рассвете и больше не могла уснуть, а когда, беспокойно расхаживая по комнате, приблизилась к окну и вдохнула свежесть лесного простора, вместе с розовеющей на востоке зарей к ней пришло и другое озарение, почти равное первому по своей волшебной красоте. Розовое сияние разлилось у нее перед глазами: оказывается, ее муж, – да-да, такой, какой он есть, – тоже грешит иногда излишним простодушием. Иначе он не выставил бы причиной своей сегодняшней отлучки необходимость разобрать книги на Портленд-Плейс. В последнее время он накупил их чрезвычайно много; также из Рима ему прислали большое количество книг с чудесными старинными гравюрами, весьма интересовавшими ее отца. Но, следуя за ним в воображении в душный, пыльный город, в дом, где все окна занавешены, а мебель закутана в белые чехлы, где нет ни души, и только сторож да кухонная девчонка властвуют безраздельно, княгинюшка никак не могла увидеть Америго с засученными рукавами за распаковыванием потрепанных долгой дорогой ящиков.

По