Плач к Небесам - Энн Райс

Гвидо выхватил из его рук бумажку и развернул ее к свету.Это оказался грубоватый сонет, в котором утверждалось, что у себя на родинеТонио был всего лишь жалким гондольером и у него теперь одна дорога: катиться ксебе назад и распевать баркаролу на каналах.

— Это ужасно, это ужасно! — бормоталРуджерио. — Я знаю, когда публика в таком состоянии, она может закрытьтеатр! Они не будут ничего слушать! Для них это только забава. Теперь они хотятодного — поглумиться над венецианским патрицием, попавшим в их лапы. А Беттикиноих фаворит! И они нас закроют!

— Где Беттикино? — вопросил Гвидо. — Он вответе за все! — Он повернулся, сжимая кулак.

— Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они неполучают приказы от Беттикино. Все, что они знают, — так это то, чтотеатры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в рукиоружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан нааристократизме и прочем...

— Заткнись! — крикнул Гвидо и оттолкнул импресариоот себя. — Какого черта ты говоришь мне это сейчас!

Он был вне себя. Все давние истории о несправедливыхрешениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в туночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и какстрашно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся вРим.

Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это былосамое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждеттрибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнулк лестнице.

— Маэстро, не теряйте головы, — шепнулРуджерио. — Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае неотвечайте тем же!

Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последнийпрезрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину.Музыканты встретили его поспешными поклонами.

* * *

Театр затих. А если кто и порывался еще кричать, то его,кажется, тут же одергивали. Гвидо заиграл первую триумфальную тему, и струнныежизнерадостно подхватили ее.

Музыка заполнила собой пространство, на миг заглушив всестрахи, и Гвидо показалось, что это не он поддерживает ее быстрый темп, а самамузыка уносит его с собой.

Занавес взмыл вверх. Грянули аплодисменты, зрителиприветствовали стоявшего наверху, на сцене, Беттикино. Одного взгляда на негобыло достаточно, чтобы понять, что певец являл собой совершенный образбожества: его светлые волосы блестели при свете рампы, а бледная кожа былавеликолепно подсвечена белой пудрой. Гвидо понял, что сейчас мужчины кланяютсяему из лож, потому что уголком глаза видел, как Беттикино возвращает поклоны.Потом на сцену вышел Рубино, а затем, а затем... Гвидо поднял глаза и увиделТонио.

Даже музыка не смогла заглушить ахи и охи, прокатившиеся повсему залу. Они напоминали рокот, сопровождавший предыдущее зрелище — зажиганиелюстры.

И в самом деле, это было зрелище. На сцене перед рампойстояла изящная женщина в алом атласном платье, украшенном золотым кружевом свышивкой. Глаза Тонио, обведенные черным, были похожи на два сверкающихбриллианта. Он приковывал к себе внимание, хотя был недвижен, как манекен. Лучпрожектора красиво подчеркивал черты его лица.

Гвидо кинул наверх еще один взгляд, однако не получил отТонио никакого ответного знака. Казалось, что он безмятежно разглядывает зал.Лишь после того, как Беттикино завершил свою небольшую прогулку по сцене, Тониоответил на адресованные ему приветствия. Медленно переводя взгляд справаналево, он присел в глубоком дамском реверансе. А когда поднялся, самые легкиеего движения были исполнены восхитительного изящества. Конечно же, все глазатут же устремились на него.

Между тем опера продолжалась и момент вступления в нее Гвидонеумолимо приближался. Уже была позади половина вступительного речитатива.Голос Беттикино был полон силы.

И тут он запел первую арию. Теперь Гвидо должен был бытьготов к малейшему изменению. Звучание струнных стихло до слабого непрерывноготреньканья, сопровождавшего клавесин.

Певец вышел на авансцену. Голубой цвет длинного камзола такоттенял его глаза, что они сверкали еще ярче. А его голос между тем звучал всесильнее, все громче, словно доказывая всю бессмысленность предстоящего спора.

Закончив вторую часть арии, он начал повторять первую, чтобыло стандартной формой для любой арии, но, как и полагалось, начат ееварьировать, медленно увеличивая силу звука, хотя Гвидо прекрасно понимал, чтоэто было ничто в сравнении с его истинной мощью, которую ему предстоялопродемонстрировать позже. Но дойдя до последней ноты, он начал великолепноекрещендо, все наращивая и наращивая звук, и все это на одном длинном-предлинномдыхании, посредине которого публика замерла в молчании. И Гвидо тоже замолчал.И скрипки смолкли. А певец, стоя совершенно неподвижно, выпускал в воздухбесконечный поток звука без малейшего признака напряжения, а потом, когда всеуже думали, что он должен или смолкнуть, или умереть, вдруг стал наращиватьсилу снова, доведя звучание до еще более высокого пика, и лишь тогдаостановился.

Аплодисменты грянули отовсюду. Аббаты кричали: «Браво,Беттикино!», и такие же крики раздавались с галерки, с задних рядов партера ииз лож. Певец покинул сцену — как должен был поступить любой после окончаниясвоей арии. А Гвидо дал знак музыкантам продолжать.

Он чувствовал, как пылает его лицо, и не осмеливалсясмотреть на сцену. Когда он заиграл, его пальцы оказались такими мокрыми отпота, что начали скользить по клавишам. А ведь это было вступление к первойарии Тонио. И он, испугавшись, что подведет Тонио, обуздал свой страх и поднялглаза на сцену, на стоявшую там женскую фигуру.

Тонио не видел его, по крайней мере так казалось.Выразительные черные глаза были устремлены на первый ярус, он как будтовнимательно рассматривал сидящих там зрителей. И вот он запел самым чистым иабсолютно прозрачным голосом, который когда-либо слышал от него Гвидо.

Но уже отовсюду послышался шум, поднялся топот ног, сзадизашипели, сверху засвистели.

А с самой верхней галерки раздался скрипучий крик:

— Катись назад в Венецию, на каналы!

Кое-кто из аббатов повскакивал с мест и, показывая кулакигалерке, кричал:

— Эй, вы там, тише! А ну замолчите!

Но Тонио, не шелохнувшись, продолжал петь. Он не напрягалголос, пытаясь перекричать шум, что все равно было бы невозможно. Стиснув зубы,Гвидо, сам того не замечая, просто барабанил по клавишам, словно пытался извлечьиз них больше звука.