Плач к Небесам - Энн Райс

Гвидо не шелохнувшись сидел на скамье и смотрел прямо передсобой. Он знал, что через несколько секунд зал будет очищен, и не жандармами, невластями, а просто примером знатных дам и господ, которые начнут покидать своикресла, раздосадованные происходящим. Он чувствовал, что его оставили и силы, испособность что-либо соображать.

Вопли аббатов слились в его ушах в один мощный рев. Сквозьпелену горьких слез он взглянул еще раз на этот зал, похожий на огромнуюподкову, состоящую из яростных, взбешенных лиц.

Но что-то происходило. Что-то менялось. Собака продолжалаеще взлаивать, но ее уже волокли прочь, и неожиданно взрыв дружныхаплодисментов заглушил улюлюканье, топот и смех.

На сцену вернулся Беттикино. И вскинул вверх руки, призываяк порядку.

Лицо его было искажено гневом. Покраснев до корней волос, онкрикнул во весь голос:

— Тихо!

Его призыв был встречен одобрительным гулом, в которомпотонули последние крики и брань.

— Пусть мальчик споет! — прокричал Беттикино.

В тот же миг весь первый ярус разразился громкимиаплодисментами, выражая свое согласие. И вслед за аббатами, которые дружноуселись, достали партитуры и привели в порядок свечи, вся остальная публиканачала занимать свои места.

Беттикино смотрел на это, грозно сверкая очами.

Зал полностью затих.

И тогда, перекинув плащ через плечо, Беттикино придал своемулицу более спокойное выражение и медленно повернулся в сторону Тонио. Самаяневинная улыбка расцвела на лице певца. Он протянул руку к Тонио и поклонилсяему.

Совершенно обомлев, Гвидо смотрел на Тонио, который стоялодин-одинешенек под безжалостными лучами прожекторов, среди абсолютной тишины.

Беттикино сомкнул руки за спиной и принял позу человека,застывшего в ожидании.

Гвидо закрыл глаза. Выразительно кивнув, выставил впередруки и услышал, как музыканты вокруг него зашуршали нотами. А потом дружнозаиграли вступление к арии.

Тонио был спокоен, как и прежде. Остановив взгляд не наком-то среди публики, а на стоявшей поодаль фигуре певца-мастера, он открыл роти, как всегда, вовремя вступил.

«Медленней, медленней!» — мысленно заклинал Гвидо, а Тониомежду тем перешел уже ко второй части, где начинались самые сложные пассажи, сдвижением назад и вперед, вверх и вниз, с медленным построением трелей, и онспел их легко и свободно, а потом, вернувшись к первой части, приступил к еенастоящему украшению.

Гвидо считал, что был готов к этому, но вдруг ему пришлосьперестраиваться: Тонио выбрал ту самую трель на одной ноте, которую перед этимс таким совершенством спел Беттикино, и теперь исполнял ее с ритмическимрисунком арии Беттикино, а не своей собственной, хотя, вероятно, постороннемууху это изменение было незаметно. Звук, чистый, прозрачный, искрометный,становился все сильнее и сильнее, потому что, не прекращая трели, Тонио началусиливать его, а потом ослаблять. Таким образом, он одновременно и притомсовершенно блестяще исполнял оба коронных трюка Беттикино и делал это так, что,казалось, не будет конца этому звуку, устремленному в бесконечность. У Гвидоперехватило дыхание, и он почувствовал, что волосы дыбом встали у него назатылке, когда он увидел, как Тонио, чуть запрокинув голову, без всякойостановки перешел к самому изумительному пассажу и стал подниматься вверх ивверх, пока не взял ту же самую ноту, что и раньше, но только октавой выше.

И медленно, очень медленно он начал раздувать звук, и тотстал пульсировать на выходе из его горла, на самом верхнем пределе, на которыйтолько способен человеческий голос. И в то же время звук этот оставалсябархатистым и мягким, как невероятно красивый печальный вздох, длившийся идлившийся так долго, что это уже становилось просто невыносимым.

Если Тонио сейчас и сделал вздох, то никто этого не заметил,никто этого не услышал; все поняли лишь, что в той же самой замедленной манереон спустился вниз и более низким голосом, звучавшим теперь как чувственное,трепетное контральто, нежно-нежно пропел слова грусти и боли, а потом, елезаметно тряхнув головой, прекратил петь и застыл.

Гвидо склонил голову. Доски под его ногами сотрясались отоглушительного рева, раздавшегося изо всех уголков зала. Никакие прежние воплинеистовствовавшей толпы не могли сравниться по силе звука с тем громом, в какомвыражалось теперь общее восхищение двух тысяч женщин и мужчин, собравшихся вэтом зале. И все же Гвидо еще ждал, ждал, пока не услышал, как с разных местпартера раздались наконец те голоса, которые он обязательно должен былуслышать, — голоса самих аббатов, их крики: «Браво, Тонио! Браво, Тонио!»А потом, когда он уже сказал себе, что это такая прекрасная победа, что стоитли, право, думать о себе, — и второй крик, тут же подхваченный всем залом:«Браво, Гвидо Маффео!»

Один, два, сотню раз услышал он эти восклицания, сливающиесядруг с другом. А потом, уже собираясь встать, чтобы поклониться публике, поднялглаза на Тонио и увидел, что тот по-прежнему стоит неподвижно и вообще неглядит в зал, за пределы раскрашенного мира декораций. Он молча смотрел наБеттикино.

Глаза певца были прищурены, лицо казалось отстраненным. Ивдруг Беттикино медленно раздвинул губы в улыбке и кивнул. И, когда этопроизошло, в зале грянула новая буря восторженных аплодисментов.

Уже перевалило за полночь. Театр вибрировал от движениятолп, выплескивавшихся на улицу, от смеха и криков людей, спускавшихся почерным колодцам лестниц.

Тонио захлопнул за собой дверь гримерной и быстро задвинулщеколду. Стащил с головы позолоченный картонный шлем и, прислонившись затылкомк двери, уставился на синьору Бьянку.

Почти тут же в дверь начали колотить.

Он стоял, переводя дыхание, и чувствовал, как на негонакатывает изнеможение. Четыре часа подряд они с Беттикино соперничали друг с другом,превращая каждую следующую арию в очередное состязание и наполняя каждый выходна «бис» новыми триумфами и сюрпризами. Он не мог поверить в то, что произошло.Ему хотелось, чтобы другие сказали ему, что все было именно так, как он самчувствовал. И в то же время хотелось остаться одному, чтобы никого не былорядом, когда волны сна готовы были унести его прочь из этой комнаты и прочь отвсех тех, кто так неистово сейчас в нее ломился.

— Милый, милый, — лепетала синьора Бьянка, —петли сейчас сорвутся, надо открыть!

— Нет, нет, сначала надо освободиться от этого! —Тонио шагнул вперед, отодрал картонный щит, привязанный к его руке, и отшвырнулв сторону широкий деревянный меч.