Золотая чаша - Генри Джеймс

естественно, все еще была переполнена событиями, случившимися перед ее отъездом из Лондона. Ей постоянно вспоминалось одно выражение времен их жизни в Америке; согласно этому выражению, она за последнее время «повеселилась на славу». Мегги знала это по неутихающему ощущению полноты жизни, которое временами становилось настолько сильно, что его невозможно было ни скрыть, ни признать открыто. Ярче всего было чувство, словно она откуда-то вышла – из темного туннеля, из густой чащи леса или хотя бы просто из накуренной комнаты, и наконец-то может глотнуть воздуху. Похоже, она наконец пожинала плоды своего терпения. То ли терпения у Мегги было больше, чем она сознавала сама, то ли все долго длилось; теперь же вся перспектива вокруг нее переменилась, как меняется вид в объективе, если изменить положение подзорной трубы всего лишь на дюйм. Собственно говоря, изменение состояло в том, что у ее подзорной трубы значительно увеличился сектор обзора – и главная опасность, соответственно, заключалась в возможности самой оказаться под наблюдением аналогичного оптического устройства, причем находящегося в руках более увлеченного, а следовательно, и более опрометчивого зрителя. Для Мегги стало непреложным правилом ни при каких обстоятельствах не извлекать сей инструмент на публике, однако трудности двойной жизни отнюдь не уменьшались с течением времени, тогда как необходимость лицедейства неуклонно возрастала.

Морочить голову отцу удавалось сравнительно легко, пока речь шла не более как о сомнениях, но теперь дело обстояло куда серьезнее. Ощущения Мегги можно отчасти сравнить с переживаниями начинающей актрисы, которая с грехом пополам вызубрила доверенную ей маленькую роль, и вдруг ее вводят в спектакль в качестве главной героини, обязанной появляться на сцене во всех пяти актах. Накануне вечером, разговаривая с мужем, Мегги столько распространялась о своем «знании», а между тем применения этому знанию не могло быть ровно никакого. Его можно было только скрывать – еще одна ответственность на ее голову; все равно что взять на хранение нечто чрезвычайно ценное и хрупкое. И помочь ей в этом не мог никто, даже Фанни Ассингем. После ее кульминационного выступления на Портленд-Плейс роль милой дамы упростилась до предела.

Она еще могла, конечно, пригодиться – о да, тысячу раз! – но только в одном; ее задача отныне – не касаться ни словом (по крайней мере, в разговорах с Мегги) той темы, которую они тогда обсуждали. Присутствие Фанни имело огромное значение, заключавшееся в огульном отрицании всего на свете. Она служила абстрактным символом всеобщего благолепия, и эту довольно-таки трудную роль должна была выдерживать, бедняжка, в меру своих слабых сил. Если станет совсем уж невмоготу, можно позволить себе короткую передышку наедине с Америго или же с Шарлоттой, но, разумеется, никак не с хозяином дома. Подобные передышки – ее личное дело; Мегги в настоящее время было совсем не до того. Впрочем, нужно заметить, Фанни тщательно скрывала эти минуты слабости от своей юной подруги, так что с той самой минуты, как они с полковником подкатили к крыльцу загородного дома, в отношениях между двумя дамами царила тишь да гладь. Не Фанни разве в тот последний вечер соединила мужа и жену, как ничто уже, казалось, не могло их соединить? А посему было бы в высшей степени нескромно с ее стороны пытаться прибавить еще новые достижения к своему грандиозному успеху. Она лишь поставила бы под сомнение благие результаты своих трудов. И потому миссис Ассингем пребывала в состоянии нерушимой гармонии, без устали распространяя вокруг себя мир и покой – чрезвычайно агрессивный покой, вполне, впрочем, совместимый с прочным и основательным спокойствием «Фоунз»: своего рода Pax Britannica[52]в шлеме и с трезубцем в поднятой руке.

Вышеупомянутый покой, прибавим, с течением дней сделался весьма оживленным благодаря наплыву гостей, составлявших, как давно уже поняла Мегги, наилучшее средство для поддержания видимости нормальной жизни. В настоящий момент это средство совершенно явно и неприкрыто отвечало нуждам абсолютно всех обитателей поместья. Каждый будто надеялся спрятаться от остальных в толпе, прикрываясь путаницей вымышленных дел и надуманных взаимоотношений. Дошло до того, что вся компания дружным вздохом облегчения приветствовала известие о возвращении к здешним берегам миссис Рэнс и барышень Латч, по-прежнему выступающих единым фронтом, невзирая на всю свою разобщенность. Оба семейства вполне благосклонно отнеслись к причудливой идее пригласить их «как-нибудь на уик-энд». В глазах Мегги это стало показателем того, какое значительное расстояние все они прошли с незабвенного сентябрьского воскресенья, не так уж много лет назад определившего их судьбу. Тогда они сидели с отцом на скамеечке в парке, как бы в память былого жизненного уклада и былых опасностей, и Мегги предложила отцу «пригласить» Шарлотту, как приглашают врача к инвалидному креслу тяжелобольного. Ведь это, как-никак, говорит о многом, если уж они, хватаясь за соломинку, готовы искать развлечения в обществе Китти и Дотти, которых когда-то от души презирали. По правде говоря, Мегги уже успела перед отъездом из города заручиться обещанием приехать погостить от Каслдинов и еще нескольких участников исторической мэтчемской недели, причем приглашала она их не без задней мысли – с некоторых пор она вообще не обращалась к ним без задней мысли, и этот мрачноватый элемент в их отношениях проявлялся чем дальше, тем заметнее. В последние же дни он и вовсе разгорелся ярким пламенем, озаряя разнообразные возможные последствия увеселений, проистекающих из возрождения старых семейных традиций – что само по себе служило оправданием тайных мотивов Мегги и возводило ее дипломатические ухищрения в ранг священнодействия. С помощью этих людей ей уже удалось отчасти добиться задуманного эффекта, доказав остальным: то, что годится им, «сойдет» и для нее, и нет ровно никакой необходимости им отказываться ради нее от чего-либо или от кого-либо. Мегги получала большое удовольствие, собирая вокруг себя шумное общество, так как это откровенно подчеркивало истину, которую ей особенно хотелось продемонстрировать: никаким нежелательным симптомам не пробиться на поверхность ее нынешней жизни, безупречно гладкую, не ведающую ни тени сомнения и густо засеянную пышными цветами усердного и целенаправленного труда. Мегги как бы вынудила обе стороны бесконечно служить друг другу прикрытием, будучи не в состоянии отделаться от этой надоевшей роли. Словом, с точки зрения Мегги, дело представлялось так: Америго и Шарлотта, боясь разоблачения, принуждены скрепя сердце одобрять приятелей леди Каслдин, а тем, в свою очередь, приходится своим присутствием как бы служить вещественным доказательством чего-то не вполне ясного им самим и оставляющего у них, при всем их врожденном жизнелюбии, ощущение легкой растерянности, чтобы не сказать – легкого испуга. Тем не менее они исправно выполняли свою задачу, оживляя