Алмазные псы - Аластер Рейнольдс

Наки сознавала происходящее, понимала, что должно случиться чуть погодя. В конце концов, она прочитала достаточно отчетов пловцов. Крошечные организмы внедрятся в ее тело, заползут в легкие, проторят себе путь в кровоток. Они сохранят ей жизнь, при этом напичкав мозг какими-то веществами, дарующими химическое блаженство. Стаи этих организмов примутся вторгаться в мозг – по зрительному и слуховому нервам или прямо через кровь. За ними потянутся незримые для человеческого глаза волокна, которые служат соединительными нитями с гигантским скопищем микроорганизмов вокруг, в толще воды. А те, в свою очередь, располагают каналами передачи данных для связи с узлом как таковым… Сам же узел связан с другими узлами, химически и через спрайтов-посыльных. В общем, зеленые волокна свяжут Наки со всепланетным океаном. Возможно, потребуются часы на то, чтобы сигнал достиг ее мозга из другого полушария Бирюзы, но это не имеет значения… Она начала воспринимать время так, как воспринимали его жонглеры, и собственные мыслительные процессы теперь казались бесполезно быстрыми, чем-то наподобие суеты пчел.

Она чувствовала, как растет и становится обширнее.

Она перестала быть бледнокожим и твердым существом по имени Наки, замершим в лагуне подобно умирающей морской звезде. Восприятие себя растекалось во всех направлениях до самого горизонта, включило узел и пустые океанские воды вокруг и потекло дальше… Она не смогла бы ответить, откуда приходит это ощущение. Точно не посредством зрительных образов; скорее попросту кардинально расширилось осознание пространства. Более того, пространственное восприятие внезапно сделалось главнейшим среди ощущений.

Наверное, об этом говорили пловцы, когда рассуждали о приобщении.

Она улавливала другие узлы, находившиеся в океане за пределами видимости, их химические сигналы заполняли сознание – каждый был уникальным и каждый содержал вводившие в растерянность своей величиной объемы информации. Ты словно внимал воплям сразу сотни толп. В то же время она приобщалась океану, бескрайней водной пучине под узлами и животворительному теплу планетной коры. А рядом была Мина. Вдвоем они ощущались как соседние галактики в бездне инобытия. Мысли Мины, чудилось, вытекают в воду и попадают прямиком к Наки. В этих мыслях Наки ловила эхо собственных размышлений, подхваченных Миной…

Это было прекрасно.

На мгновение их сознания словно вышли на общую орбиту, слились в близости, которая им обеим ранее казалась невозможной.

– Мина, ты меня слышишь?

– Я здесь, Наки. Разве не чудесно?

Страх пропал бесследно. Вместо него появилось восхитительное чувство неотъемлемости от окружающего мира. Они с Миной приняли верное решение. Наки поступила правильно, что согласилась. Мина была безоглядно счастлива, купалась в надежде, спокойствии и уверенности.

А затем они начали ощущать иные сознания.

Ничто вроде бы не изменилось, но вдруг стало предельно ясно, что громовые сигналы от других узлов состоят из неисчислимого множества индивидуальных голосов, что это немыслимое обилие индивидуальных потоков химической информации. Каждый поток являлся отражением разума, однажды попавшего в океан. Старейшие из них, те, что очутились тут в несказанном прошлом, почти не различались, однако эти сигналы при всем том были и самыми многочисленными. Они звучали почти одинаково, черты личностей смешивались, и уже было неважно, насколько они различались, насколько чужими друг другу были раньше. Сознания, скопированные позднее, ощущались более четко, разнились сильнее, будто отдельные камешки на берегу. Наки воспринимала подлинную чужеродность, барочную архитектуру разумности, плод инопланетной эволюции и преемственности. Объединяло эти сознания только то, что все они принадлежали существам, сумевшим перешагнуть порог разумного использования инструментов и вышедшим – по разным причинам – в межзвездные просторы, где им повстречались жонглеры образами. Впрочем, это все равно что сказать, что акулы и леопарды мыслят одинаково, поскольку они хищники, которым от природы назначено охотиться. Различия между сознаниями на самом деле были поистине космическими, и Наки понимала, что ее разуму крайне сложно с ними освоиться.

Правда, понемногу становилось легче. Исподволь, как-то так, что она не смогла бы отделить одно мгновение от следующего, микроорганизмы в ее мозгу принялись перестраивать нейронные связи, позволяя сознанию Наки все глубже и глубже погружаться в мысленную протяженность океана.

Она ощутила тех, кто примкнул к единению позже прочих.

Это были люди, отчетливо стоявшие особняком от остальных. Наки прочувствовала грандиозный промежуток времени между разумом первого человека и сознанием того существа, которое оставило свой ментальный отпечаток в океане последним из инопланетян. Она была не в состоянии сказать, сколько длился перерыв, миллион или миллиард лет, но знала, что пауза длилась долго, очень долго. Вдобавок она восприняла тоску, снедавшую океан, тоску по разнообразию; человеческие сознания он принимал охотно, однако в них оказалось мало чуждости, а потому лишь в малой степени они разгоняли океаническую скуку.

Эти сознания представляли собой ментальные слепки, копии, снятые в момент конкретной мысли. Чем-то все это походило на оркестр, где каждый инструмент тянет собственную уникальную ноту. Быть может, эти сознания продолжали почти незаметно эволюционировать – она ощутила намек, даже признак намека, на изменение, – но тогда им понадобятся столетия на завершение мысли… тысячелетия на вынесение простейшего мысленного суждения. Эти новейшие разумы, кстати, пока не осознали, что они были поглощены океаном.

Затем Наки сумела выделить отдельный разум, голосивший громче остальных.

Из новейших, человеческий, а еще в нем было что-то такое, что заставляло морщиться от диссонанса. Поврежденный слепок: разум в момент копирования не удалось воспроизвести без урона. Обезображенный, изувеченный, он испускал крики боли. Судя по всему, он безмерно страдал. Он тянулся к Наки, грезил о любви и сострадании, искал кого-то или что-то, к кому или чему можно прильнуть в постигшем его бесконечном одиночестве.

Перед мысленным взором Наки пронеслись картины. Что-то горело. Пламя жадно лизало остов большого черного сооружения, вырывалось из щелей между его перекладинами. Определить, что это за сооружение, было невозможно: то ли здание, то ли громадный, сложенный пирамидой костер.

Она слышала вопли, потом зазвучали какие-то истерические крики; она было решила, что это тоже вопли, но быстро поняла, что нет, это много, много хуже – это чей-то истерический смех. Чем выше вздымались языки пламени, пожирая конструкцию и заглушая вопли, тем громче становился смех.

Самое жуткое – будто смеялся ребенок.

Возможно, воображение играло странные шутки, но это сознание воспринималось как более текучее, нежели прочие. Оно мыслило медленно, куда медленнее, чем разум Наки, однако чудилось, что это сознание узурпировало изрядную часть общих ресурсов. Оно отбирало у соседних сознаний их циклы обработки, вынуждало замирать в абсолютном стазисе, а само все додумывало свою единичную неторопливую мысль.