Плач к Небесам - Энн Райс

Однако на четвертый день, ближе к сумеркам, все звуки у негов ушах стали походить на шум. Тонио не мог больше ничего делать. И оценил, вчем достоинство напряженных занятий: тебе не нужно думать, тебе не нужно ни очем помнить, ни о чем размышлять, ничего планировать и вообще о чем-либобеспокоиться.

Когда кардинал, которого он не посещал уже более двухнедель, неожиданно прислал за ним, Тонио встал из-за клавесина с тихимвозгласом, выдававшим легкое раздражение. Никто его не услышал. Нино ужераскладывал перед ним одежду. Для визита к кардиналу полагались красныйбархатный камзол и шитый золотом жилет. Кремовые бриджи и белые туфли с высокимсводом, которые должны были сильно натереть ему ступни, чтобы кардинал мог слюбовью касаться этих натертостей.

Тонио казалось невероятным, что он сможет сейчас доставитьудовольствие его преосвященству. Но ведь бывали случаи, когда он отправлялся кнему и более усталым и это не мешало обоим получать наслаждение.

* * *

Лишь приблизившись к дверям, ведущим в покои кардинала, онвдруг сообразил, что сейчас еще слишком рано для свидания. Дом все еще былполон духовных лиц и праздно шатающихся господ. Тем не менее вызван он был некуда-нибудь, а в спальню.

И, едва войдя в комнату, он понял: что-то случилось.

Кардинал в церемониальной одежде, с серебряным крестом нагруди, сидел за письменным столом, положив руки на раскрытую книгу. Перед нимгорели две свечи.

Выражение лица у него было на редкость просветленное; в внем читалась та восторженная очарованность, какой Тонио не замечал уженесколько месяцев.

— Присядь, мой красавец, — пригласил егопреосвященство и знаком велел слугам выйти.

Дверь закрылась. Тишина сомкнулась вокруг них, как на берегупосле отлива.

Тонио, поколебавшись, поднял взгляд. Он увидел, что серыеглаза Кальвино наполнены бесконечным терпением и удивлением, и почувствовалпервый сигнал тревоги. Смутное ощущение неотвратимости стало медленноохватывать его еще до того, как кардинал заговорил.

— Подойди сюда, — прошептал он, словно подзываядитя. Тонио к тому времени погрузился в какое-то царство грез, которое нельзябыло бы даже назвать мыслью, и теперь медленно встал и двинулся к Кальвино,который тоже поднялся со своего кресла. Они встали друг перед другом, почтиглаза в глаза, и кардинал расцеловал его в обе щеки.

— Тонио, — молвил он мягким, доверительнымтоном, — в этой жизни для меня существует только одна страсть: моя любовьк Христу.

Тонио улыбнулся:

— Я очень рад, мой господин, что вам больше неприходится раздваиваться.

В отблесках пламени свечей глаза кардинала приобрелиореховый оттенок. Прежде чем ответить, он слегка прищурился, точно изучаяТонио:

— Ты говоришь искренне?

— Я чувствую любовь к вам, мой господин, — сказалТонио. — Так как же я могу не желать вам добра?

Кардинал с гораздо большим вниманием встретил эти слова, чеможидал Тонио. На миг Кальвино отвернулся в сторону, а потом дал Тонио знакснова сесть. Тот смотрел, как его преосвященство усаживается за письменныйстол, но сам остался стоять, сцепив руки за спиной.

Комната была слабо озарена серым, почти пепельным светом.Все предметы в ней казались Тонио чужими и незначительными. Ему хотелось бы,чтобы свечи давали больше света, а не просто рассеивали мрак. Он отвел глаза всторону высокого зарешеченного окна и посмотрел на небо, на котором уже мерцалипервые звезды.

Кардинал вздохнул. На миг он опять погрузился в свои думы.

— Сегодня утром впервые за много месяцев я провел мессукак истинно верующий человек. — Тут он взглянул на Тонио, и по его лицупробежала тень беспокойства. Мягко, с уважением, он спросил: — А как ты, МаркАнтонио? Что у тебя на душе?

Это было произнесено почти шепотом и без всякого осуждения.

Но Тонио хотелось сейчас чего угодно, но только не такогорода беседы. Он понимал лишь то, что эта глава его жизни подошла к концу. Он незнал, будет ли плакать, когда покинет эти покои, и, возможно, хотел этовыяснить. Ему вдруг странным образом показалось, что оставаться здесь для негонебезопасно.

— Мое чувство к тебе было греховным, МаркАнтонио, — с трудом выговорил кардинал. — Этот грех сгубил многихлюдей, которые были куда сильнее меня. Но я пытался, как мог... — Онзапнулся. — Несмотря на все усилия, мне не удавалось найти в тебесвидетельство зла, я не мог обнаружить ни злонамерения, ни разложения, которыедолжны были бы последовать за умышленным совершением такого рода греха. —Он с мольбой посмотрел на Тонио. — Помоги мне понять это. Разве ты неиспытываешь чувства вины, Марк Антонио? Или сожаления? Помоги мне понять!

— Но почему, мой господин?! — тут же, не подумав,воскликнул Тонио. Он был не столько рассержен, сколько изумлен. — Любой,кто хоть сколько-нибудь знает вас, знает, что вы принадлежите Христу. Когда явпервые остановил на вас взгляд, я сказал: «Этому человеку есть ради чегожить». Но у меня нет вашей веры, мой господин, и я не страдаю от ее отсутствия,поэтому не испытываю и чувства вины.

Похоже, его слова взволновали кардинала: он снова встал ивзял голову Тонио в ладони. Этот жест был неприятен Тонио, но он не шевельнулся.Кардинал мягко провел большими пальцами у него под глазами.

— Марк Антонио, есть люди, которые вообще живут безверы, — заметил кардинал, — но которые при этом заклеймили бы то, чтопроизошло между нами, как нечто неестественное и способное погубить нас обоих.

— Но почему это должно нас погубить, мойгосподин? — Тонио был возмущен и раздражен. Ему хотелось, чтобы его простоотослали. — Вы говорите на непонятном мне языке. Это принесло вам боль,потому что вы давали обет Христу. Но если бы не было обета, это не имело бытакого значения. Наш союз никому не повредил, мой господин. Я не могупроизводить потомство. Вы не можете произвести потомство от меня. Так какаяразница, чем мы занимаемся друг с другом? И кому какое дело, какие чувства —какую любовь, какое тепло — мы друг к другу испытываем? Это никоим образом ненарушило вашу повседневную жизнь. И уж определенно не испортило мою. В концеконцов, это была любовь, а разве любовь способна хоть что-то испортить?

Теперь Тонио определенно разозлился и сам не понимал почему.

Он смутно помнил, что когда-то давным-давно Гвидо выражалтакие же чувства, но более простыми словами.

Это была огромная проблема, всю многогранность которой он немог до конца объять, и это ему не нравилось. Это наводило его на болезненнуюмысль о недолговечности всех убеждений.