Плач к Небесам - Энн Райс

Парень прищурился. Пошевелился, чуть качнув бедрами, ивыпуклость под туго натянутыми бриджами увеличилась, словно намеренно заявив осебе.

А потом он вошел в карету, и Тонио опустил шторки. Лишьтонкие полоски света просачивались внутрь.

Лошадь пошла, маленькая кабинка закачалась на гигантскихрессорах. Тонио не отрывал глаз от черных курчавых волос на оливковой кожемужчины. И неожиданно положил на них свою белую ладонь, раздвинув пальцы, ипоразился, какая крепкая у этого парня грудь.

В темноте ему были видны лишь сверкающие глаза. Полоскасвета выявила крепкую челюсть. И очень осторожно он коснулся его подбородка,потрогал щетину, оставшуюся после бритвы.

Потом он отстранился и склонил голову набок. Отвернувшись,закрылся от парня левым плечом, одновременно как бы призывая его. Наконецнаклонился вперед, опершись руками о сиденье, и почувствовал, как мужчинанаваливается на него сзади всем своим весом. Он нагибался все ниже, пока некоснулся обивки дивана лицом и не закрыл глаза, как во сне.

Молодой человек подсунул под него левую руку и подтянул егоближе к себе, словно для того, чтобы удобнее было атаковать. И ощущениеблизости, прикосновения к груди грубых мускулов, придавленности сверху мужскимтелом заставляло Тонио содрогаться не меньше, чем сам железный стержень,двигавшийся внутри его.

Наконец боль стала почти невыносимой. И вспыхнувшее тут жеострое наслаждение слилось с нею в одно мучительное пламя. Вдруг Тонио осознал,что мужчина не отпускает его. В нем закипел гнев, и он потянулся рукой ккинжалу. Но ласковый тычок в бок дал ему понять, что молодой римлянин лишьсобирает силы для следующей атаки.

* * *

Все было закончено. Молодой человек холодно отстранился,когда Тонио предложил ему деньги, и спустился из кареты на улицу. Но как толькоэкипаж двинулся вперед, он обеими руками схватился за край окна и прошептал имясвятого, в честь которого была названа его улица. Тонио кивнул и улыбнулся ему.И это был редчайший случай, когда он откликнулся на адресованную ему улыбку.

А потом по обе стороны кареты опять поднялись высокиемрачные стены, окрашенные в охру и темно-зеленый цвет, но вскоре онирастворились за первой вуалью дождя.

Глаза Тонио затуманились. Пока карета приближалась кВатикану, он безучастно смотрел в окно. И вдруг, словно возникнув из ночногокошмара, никогда не рассеивающегося вечно бодрствующим сознанием, его взорупредстала вывеска на какой-то маленькой лавке. Большими буквами всему мируобъявлялось:

ЗДЕСЬ КАСТРИРУЮТ ПЕВЦОВ

ДЛЯ ПАПСКОЙ КАПЕЛЛЫ

К первому декабря весь Рим жил ожиданием новой оперы.Графиня Ламберти должна была прибыть со дня на день, а великий кардиналКальвино впервые в жизни снял ложу на целый сезон. Большое число знатных лицпрочно стояли на стороне Гвидо и Тонио, однако аббаты уже принялись формироватьобщественное мнение.

А все знали, что именно аббаты выносят решающий приговор ввечер премьеры.

Именно они встречали плагиат громким шиканьем, именно ониизгоняли со сцены непрофессиональных и недостойных.

Как бы ни старались зрители из знатных семейств, занимавшиепервый и второй ярусы, они были не в силах спасти представление, если аббатыосудили его, а они уже заявили о своей страстной преданности Беттикино.Беттикино был, по их мнению, певцом сезона; Беттикино находился сейчас в лучшейформе, чем в прошлые годы; Беттикино был великолепен в прошлом году в Болонье;Беттикино был чудом еще до своего отъезда в Германию.

Если они вообще упоминали Тонио, то лишь как выскочку изВенеции, который заявляет о патрицианском происхождении и настаивает на использованиисобственного имени. Да кто в это поверит? Любой кастрат, оказавшись передогнями рампы, заявляет о благородном происхождении и придумывает какую-нибудьглупую историю, согласно которой его кастрация оказывалась необходимым ивынужденным шагом.

Так, родословная и история Беттикино тоже были довольнонелепыми. Сын знатной немецкой дамы и итальянского купца, он сохранил голосблагодаря тому, что в детстве с ним произошел несчастный случай: на него напалмаленький гусенок.

* * *

Лишь отголоски этих разговоров достигали ушей Гвидо, которыйписал теперь день и ночь. По мере приближения премьеры он оставил все светскиевизиты и выходил из дома, только если нужно было решать какие-то дела на виллеграфини.

Однако Тонио, желая быть в курсе происходящего, послал Паолопослушать, что говорят в городе.

Обрадованный тем, что освободился от своих учителей инаставников, Паоло первым делом отправился к синьоре Бьянке, которая все этидни неустанно трудилась над костюмами Тонио, потом послонялся среди рабочих сцены,а затем заглянул в несколько переполненных кофеен и проторчал в каждой ровностолько, сколько можно было, под предлогом, будто ждет кого-то.

Когда же он наконец вернулся, то лицо его было красным отгнева, а глаза полны слез.

Но Тонио не видел мальчика, когда тот вошел.

Он был погружен в письмо от Катрины Лизани, в котором онасообщала ему, что множество венецианцев уже отправились в Вечный город содной-единственной целью: увидеть на сцене Тонио Трески. «Приедутлюбопытные, — писала она, — а также те, кто вспоминает тебя согромной любовью».

Известие это не очень сильно, но весьма неприятно поразилоего. Он жил в эти дни в страхе перед предстоящей премьерой; страх этот поройбыл сладостным и возбуждающим, порой же превращался в настоящую пытку. И когдаон узнал теперь, что его соотечественники собираются на премьеру, как накакое-то зрелище на карнавале, его пронзил холод, несмотря на то что он сидел урастопленного камина.

А кроме того, он удивился, ведь он привык думать о себе како человеке, исключенном из венецианского общества раз и навсегда. Ему казалось,будто кто-то просто вынул его из того мира, а толпы безразлично сомкнулись изакрыли место, где он когда-то стоял. И услышав теперь, что и там, в Венеции,говорят о предстоящей опере и обсуждают ее, он испытал странное чувство,которому и сам не мог дать определения.

Конечно, об этом говорили, потому что муж Катрины, старыйсенатор Лизани, снова попытался организовать пересмотр приговора, запрещавшегоТонио въезд в Венецию. Но правительство лишь подтвердило прежнее решение: подстрахом смерти Тонио навсегда запрещалось въезжать в Венецию.

Но что больше всего ранило его сердце, так это последняячасть письма Катрины.