Плач к Небесам - Энн Райс

— Но он хороший певец, великий певец, — не могуспокоиться Тонио. — Это то, что нужно для оперы, и ты это знаешь...

Гвидо взглянул на него так, словно не находил, что ответить.А потом пробормотал:

— У него в Риме полно поклонников.

— Ты не веришь в меня? — улыбнулся Тонио.

— Я верю только в тебя, — вспыхнул Гвидо. —Но там будет два лагеря — его и твой.

— Значит, я должен всех поразить, — сказал Тонио,решительно вскинув голову. — Разве нет?

Гвидо расправил плечи. И, глядя прямо перед собой,направился через всю комнату к письменному столу.

* * *

Тонио медленно поднялся с кресла. Тихо ступая, прошел вмаленькую комнату, которая служила ему гардеробной, и, присев перед туалетнымстоликом с разными горшочками и баночками, уставился на сиреневое платье.

Сбоку стояли шкафы, хранившие множество камзолов, сюртуков иплащей. С десяток шпаг посверкивали в открытом армуаре. Еще мгновение назадбывшее, вероятно, золотым, небо за окном стало теперь бледно-голубым.

Платье лежало там, где он оставил его, на кресле. Нижниеюбки были смяты, а кремовые кружевные оборки резко распахнуты сбоку, словно нерасстегнутые, а разорванные, и под ними зияла чернота внутри жесткого корпусакорсета.

Облокотившись одной рукой о столик, он протянул другую кшелковой поверхности, казалось светившейся в темноте.

Он представил себе, как это платье облегает его, и сноваощутил ту столь непривычную наготу над кружевами корсажа и тяжелое качаниеюбок. И вспомнил, как за каждым новым унижением появлялось чувство безграничнойвласти, пьянящей силы. Что там Гвидо говорил ему? Что теперь он свободен и чтомужчины и женщины лишь мечтают о такой свободе? В объятиях кардинала он самымбожественным образом узнал, что это правда.

И тем не менее это обескураживало его. Когда с него сдиралиочередной слой одеяния, его бросало в дрожь — пусть и ненадолго. И сейчас, глядяна этот наряд, постепенно сливающийся с темнотой, он спрашивал себя: «Смогу лия после премьеры возродиться с прежней силой?» Тонио представлял себе ярус сцелой толпой венецианцев, воображал, что слышит вокруг тот мягкий диалект,похожий на шепот и звуки поцелуев, видит лица, исполненные ожидания иполуприкрытого ужаса. Все предвкушают захватывающее зрелище: оскопленныйпатриций, разодетый, украшенный и раскрашенный, как французская королева, ктому же обладатель божественного голоса. Ах!

Он прервал себя.

«Беттикино. Да, Беттикино. Как насчет него? Забудь о платьяхи лентах, забудь о спешащих на юг венецианских каретах. Забудь обо всем этом.Подумай теперь о Беттикино, о том, что это значит».

Раньше он боялся плохих певцов и всех тех банальныхнеприятностей, которые они могут доставить: приклеить картонные мечи к ножнам,так что ты не сможешь их вытащить, подсыпать в вино какое-нибудь снадобье, такчто тебе станет плохо, как только выйдешь на сцену, подсадить в зал своихсторонников, которые за плату будут освистывать и обшикивать тебя.

Но Беттикино? Холодный, гордый, роскошный владыка сцены, свысочайшей репутацией и совершенным голосом? Это был благородный вызов, а неунизительное состязание.

И своим сиянием он способен совершенно затмить Тонио,оттеснить на самый край сцены, откуда ему придется завоевывать вниманиепублики, только что сполна насладившейся Беттикино!

Он вздрогнул. Как же глубоко погрузился он в этинаматывающиеся одно на другое раздумья! Тонио схватил платье, словно желаяприпасть к тому последнему кусочку сиреневого цвета, что еще виднелся втемноте. Он приподнял его и прижал к лицу гладкий холодный шелк.

— Когда это ты сомневался в собственном голосе? —прошептал он. — Что с тобой случилось?

Свет исчез. В окне пульсировала глубокая синева ночи. Резкоподнявшись, Тонио вышел из своих покоев и зашагал по коридорам, не думая ни очем, кроме стука своих каблуков по каменному полу.

— Тьма, тьма, — шептал он почтивосторженно. — Благодаря тебе я становлюсь невидимкой. И поэтому нечувствую себя ни мужчиной, ни женщиной, ни евнухом — я просто живу.

Приблизившись к дверям кабинета кардинала, он тут жепостучал, не колеблясь ни секунды, и, войдя, увидел сидящего за столомКальвино.

Внезапно эта слабо освещенная комната, с высокими, допотолка стеллажами, полными книг, напомнила Тонио совсем иное место. И онпоразился любви и желанию, мгновенно родившимся в его сердце, стоило емуувидеть, как запылало страстью лицо его преосвященства.

К концу лета всем стало очевидно, что могущественныйкардинал Кальвино стал покровителем Тонио Трески, венецианского кастрата,настоявшего на том, чтобы появиться на сцене под своим собственным именем.

— Ах, Тонио, — говорила любопытствующим графиня,которая все чаще и чаще наведывалась в Рим. — Вы услышите, как силен егоголос: такое впечатление, что он долетает до самых небес. Вот подождите — итогда убедитесь.

Между тем кардинал держал своего соловья в клетке, неразрешая ему петь вне дворца. Так что лишь горстка друзей разносила легенды оего замечательном голосе.

Но Гвидо шел другим путем.

Если его приглашали на концерты, он обязательно брал с собойноты собственных сочинений. И если ему предлагали сесть за клавиши, порой изчистой любезности, он без колебаний соглашался.

Он стал постоянным гостем в домах дилетантов, и все теперьговорили о его клавишных сочинениях, не считая того, что музыка Гвидо былапроникновенной и способной довести слушателей до слез. Это касалось даже егоболее легких сочинений — летящих, искрометных и солнечных сонат, что опьянялилюдей, как шампанское.

Вскоре ему прислал приглашение заезжий французский маркиз,потом — английский виконт, а кроме того, его часто приглашали в дома римскихкардиналов, устраивавших регулярные концерты, порой даже в собственных частныхтеатрах, для которых его мягко, но настойчиво просили писать музыку.

Но Гвидо был умен. Он не собирался брать на себя какие-либообязательства, пока был занят подготовкой своей оперы. Но в любой моментмаэстро мог достать из полной нот папки какой-нибудь блестящий концерт.

«Да, судя по этим коротким композициям, его новая операбудет божественной!» — шептались между собой люди.

А Тонио, его ученик, несмотря на то что всегда, безисключения, вежливо отказывался петь, был так красив, так безупречен в каждойчерте!

* * *

Такова была светская жизнь.