Плач к Небесам - Энн Райс

Дома же Гвидо неустанно работал и при этом заставлял Тониоупражняться еще суровее, чем делал это в консерватории, уделяя особое вниманиебыстрым верхним глиссандо, которые были коньком Беттикино. После двухнапряженных часов утренней разминки он поручал Тонио брать такие ноты и петьтакие пассажи, на которые тот был способен только в том случае, когда голос еготщательно разогрет. В этих сферах Тонио не чувствовал себя слишком уверенно, нозанятия давали ему ощущение безопасности, да и Гвидо постоянно напоминал о том,что, даже если ему не придется использовать эти высокие ноты, он должен бытьготов к состязанию с Беттикино.

— Но ему почти сорок, как он может это петь? —спросил Тонио однажды, глядя на новый набор упражнений на две октавы вышеобычного.

— Если он может, — отвечал на это Гвидо, — тои ты обязан. — И, вручив Тонио еще одну арию, которая могла войти вокончательный вариант оперы, сказал: — Представь, что ты находишься не здесь, вэтой комнате, наедине со мной. Ты на сцене, и тысячи людей слушают тебя. Ты неимеешь права ошибаться.

Втайне Тонио был в восторге от этой новой музыки. Никогда всвою бытность в Неаполе он не осмеливался высказывать Гвидо критическиезамечания, но знал, что его собственный вкус был развит задолго до того, как онпокинул отчий дом.

А ведь он был знаком к тому времени не только с венецианскоймузыкой. Ему доводилось слышать и много неаполитанской музыки, которая такжеисполнялась на севере.

И он понимал, что Гвидо, освободившись от скучногоконсерваторского режима и постоянных требований своих бывших учеников, удивлялтеперь сам себя. И его исполнительское мастерство, и его сочинительствосовершенствовались с каждым днем, и он наслаждался вниманием, которое ему сталиоказывать.

Покончив с дневными занятиями, Гвидо и Тонио чувствовалисебя абсолютно свободными. И если Тонио не хотел сопровождать учителя на разныевечера и концерты, то Гвидо не настаивал.

* * *

Тонио заверял себя, что счастлив. Но это было не так.Независимость Гвидо смущала его. Благодаря щедрости графини маэстро одевалсятеперь куда лучше, чем в Неаполе, и почти всегда носил парик. Белое обрамлениечудесным образом преображало его лицо, придавая ему более благородный иофициальный вид, а необычные черты Гвидо — поразительно огромные глаза, плоскийи грубый нос, губы, столь часто расплывающиеся в чувственной улыбке — делалиего настоящим центром притяжения даже в переполненной комнате. Стоило Тониоувидеть, как на руке Гвидо повисает какая-нибудь женщина, то и дело прижимаясь грудямик рукаву маэстро, как в нем закипал гнев, направить который он мог лишь на себясамого.

«Все меняется, — думал Тонио. — И ты ничего неможешь с этим поделать. И ты так же испорчен и тщеславен, как и любой другой,кто тебя в этом обвинит, вздумай ты ему за это попенять».

И все же он был рад время от времени покидать общественныесборища. Петь он не мог, а постоянные беседы изматывали его. И он с горечьюдумал о том, что Гвидо «отдал» его кардиналу. Ему все еще хотелось злиться научителя. Иногда он предпочитал верить, что Гвидо вообще во всем виноват.

Но стоило ему приблизиться к воротам кардинальского дворца,как он забывал об этом.

В голове у него оставалась одна мысль: поскорей оказаться впостели кардинала.

* * *

Когда у его преосвященства не было гостей, их свиданияначинались рано. Тонио всегда проверял, крепко ли заснул Паоло. Потомпроскальзывал в покои кардинала, сообщая о своем приходе лишь коротким стуком вдверь и тихим ответом на вопрос: «Кто там?»

Кальвино ждал его в лихорадочном возбуждении. Первым деломон обычно раздевал Тонио. Он хотел, чтобы тот вел себя как ребенок, исамостоятельно воевал с пуговицами, завязками и крючками, даже если они бесилиего.

Как-то ему сказали, что Тонио иногда выходит в город вженском платье. Ничуть не удивившись этому, кардинал пожелал увидеть этоткостюм, и теперь Тонио время от времени приносил сюда сиреневое платье скремовыми лентами, чтобы его преосвященство либо одевал, либо раздевал его, какему заблагорассудится.

Иногда казалось, что кожа Тонио возбуждала кардинала больше,чем что-либо другое. Отодвинув ткань рубашки, он словно пробовал кожу на вкус иязыком, и губами.

В его руках Тонио был таким же податливым, каким когда-тобыл с ним Доменико. С нежной улыбкой смотрел он, как кардинал срывает с неговсе эти кремовые оборки лишь для того, чтобы положить руки на плоскую грудь,скрывавшуюся за ними. Потом, грубо пощипав Тонио за соски, так что тот елесдерживал крик, он целовал его, словно прося прощения, и задирал ему юбки,чтобы ввести свой рог. Всякий раз его чудовищный размер вызывал сильную боль,но кардинал закрывал рот Тонио своим ртом, словно говоря: «Если кричишь, токричи в меня».

Во всем, что делал Кальвино — ерошил ли волосы Тонио,целовал ли его веки, — чувствовалось удовольствие и самозабвенноеобожание.

Но вовсе не эти нежные ласки и поцелуи заставляли Тониосгорать от страсти. Его возбуждал сам Кальвино. Страсть закипала в нем, когдаон сжимал в руках бедра этого мужчины, брал в рот его корень, ощущал, как кардиналпосылает ему в рот свое семя, похожее одновременно на соленые и на сладкиесливки. Именно в такие моменты его тело сотрясалось в экстазе.

Не меньше возбуждало его и то неизбежное изнасилование,которому всегда отдавал предпочтение кардинал: железный стержень, тяжковнедряющийся между его ног.

И поэтому он терпел все остальное, очарованный тем, чтоименно этот человек вытворяет с ним все это, и думал: «Да, это кардиналКальвино, это владыка Церкви, он ближе всех нас к Святому Отцу, он заседает вСвященной коллегии, и этому могущественному человеку я подчиняюсь, и это егообнимаю». Его ладони тосковали по этим тяжелым яйцам. Ему страшно хотелосьвновь вдохнуть их тепло, прикоснуться к их мягкой волосатой оболочке и легонькосжать, словно угрожая, но лишь для того, чтобы почувствовать, как органкардинала превращается в чудовищное и жестокое древко.

Но он начал понимать, что для Кальвино даже нежная игра быласвоеобразной формой изнасилования. Точно так же, как он хотел распластать Тониона простынях, накрыв сверху своим телом, так же он хотел видеть, как Тониостонет от наслаждения. Он хотел поработить возлюбленного наслаждением неменьше, чем болью.

Потом со стеклянным, невидящим взором Тонио лежал рядом скардиналом, чувствуя приятную обессиленность.

* * *

Но во всем этом было и нечто большее. Потому что сразу жепосле той первой ночи началось и несколько иное общение.