Плач к Небесам - Энн Райс

Потом тихо пересек комнату. Тонио был погружен в глубокийсон. Волосы ниспадали ему на глаза. Лицо было совершенным и на видбезжизненным, как у статуй работы Микеланджело. Но с первым же поцелуем Гвидоощутил губами его тепло.

Он сунул руку под покрывало и притянул Тонио к себе. Глазаюноши распахнулись, он застонал и попытался вырваться, спросонья испугавшись.Его тело было горячим, как у ребенка, мечущегося в жару. Потом он открыл рог,чтобы впустить Гвидо.

* * *

Они лежали в темноте рядом. Гвидо старался не заснуть,потому что не мог допустить, чтобы его застали в постели Тонио.

— Ты все еще мой, целиком и полностью? — прошепталон, ожидая, что ответом ему будет тишина.

— Я всегда твой, — ответил Тонио сонно.

Казалось, это звучит не его голос, а голос спящего внутриего существа.

— И тебе больше никто не нужен?

— Никто.

Тонио зашевелился, прижался к Гвидо, обвил его руками, уютноустроился у него на груди. Когда они так сплелись и гладкий горячий живот Тониооказался на уровне полового органа Гвидо, тот погрузил подбородок в густыечерные волосы юноши, которые всегда изумляли его своей мягкостью.

— А ты никогда не представлял себе, что это можетслучиться? — медленно спросил он. — С мужчиной? Или с женщиной?

Он закрыл глаза, и его словно унесло потоком нежности, когдаон услышал ответ, такой же тихий, как прежде:

— Никогда.

Когда Гвидо пришел, было уже очень поздно.

Во дворце царила абсолютная тишина. Похоже, кардинал раноушел в свои покои. Лишь в нижнем этаже кое-где горел свет. Коридоры былипогружены во мрак, белые скульптуры — полуразбитые боги и богини — таинственносветились в темноте.

Поднимаясь по лестнице, Гвидо чувствовал себя совершенноизмотанным.

Он провел всю вторую половину дня с графиней на ее вилле наокраине Рима. Синьора Ламберти приехала для того, чтобы решить кое-какиевопросы, связанные с переездом в этот дом в конце года, и теперь собираласьпробыть в Риме всего несколько дней, чтобы, вернувшись накануне Рождества,провести весь оперный сезон здесь.

Делала она это для Гвидо и Тонио, поскольку самапредпочитала юг, и Гвидо был благодарен ей за такое решение.

Но когда он увидел, что у них, похоже, не будет возможностисегодня остаться наедине, то почувствовал себя оскорбленным и чуть ей ненагрубил.

Графиня несколько удивилась, но поняла его и велеласледовать за ней в палаццо, в котором остановилась в качестве гостьи. А когдаони очутились в постели, их обоих поразило то вожделение, с каким набросился нанее Гвидо.

Они никогда не говорили об этом, но в их совокупленияхименно графиня всегда играла ведущую роль. Ей доставляло удовольствие самойзаводить и возбуждать Гвидо своими бесстрашными, нежными губами и руками. Насамом деле она обращалась с маэстро так, словно он принадлежал ей. Она ласкалаего, как ребенка, как свою собственность, как будто он был бесконечнопривлекателен для нее, как будто он был человеком, которого она нисколечко небоялась.

Гвидо нравилась ее заботливость. Почти все кругом опасалисьего, а с ней он мог не беспокоиться о том, что она думает.

На каком-то подсознательном уровне он знал, что она имеладля него чисто символическое значение. Она была женщиной, а Тонио был Тонио,предметом его страсти.

Гвидо понимал, что так всегда бывает между мужчинами иженщинами и мужчинами и мужчинами, и если ловил себя на мысли о том, чторазмышляет над разницей в отношениях, то старался немедленно выкинуть это изголовы.

Но в этот день он вел себя почти как животное. Новая,незнакомая спальня, странное поведение ученика, короткая разлука — все вместеделало их с графиней любовную игру особенно изощренной.

Потом они не сразу встали с постели: пили кофе и ликер иразговаривали.

Вдруг Гвидо пришла в голову мысль: интересно, почему они сТонио так враждуют? Сегодня утром их ссора, возникшая из-за вопроса о женскойроли, достигла своего уродливого апогея, когда Гвидо предъявил контракт,который Тонио подписал с Руджерио, и там черным по белому было сказано, что оннанят в качестве примадонны. Тонио яростно отшвырнул контракт в сторону. Быловидно, что он усматривает в этом предательство.

Но Гвидо заметил первые признаки того, что Тонио сдается.Выразилось это в том, что какое-то время спустя он сердито заявил, что никогдане примет сценический псевдоним. Он станет известен публике только как ТониоТрески. Если же обязательно нужно одно имя, то пусть его называют просто Тонио.

Гвидо разозлился. К чему такое отклонение от общепринятойнормы? Тонио обвинят в гордыне. Разве он не понимает, что большинство людейникогда не поверят в то, что он — венецианский патриций? Они будут считать этопретенциозностью с его стороны.

Тонио явно был оскорблен.

Он долго молчал, а потом решительно заявил:

— Мне все равно, что будут считать люди. Это не имеетникакого отношения к тому, где я рожден и кем мог бы стать. Мое имя — ТониоТрески. Вот и все.

— Хорошо, но ты исполнишь роль, которую я напишу длятебя, — настаивал Гвидо. — Тебе платят столько же или даже больше,чем опытным певцам. Тебя привезли сюда, чтобы ты сыграл женскую роль. Твое имя,будь то Тонио Трески или любое другое, напишут крупными буквами на афишах, хотяты пока для здешней публики никто. И привлечет их в театр только твоямолодость, твоя внешность и все прочее в этом роде. Публика ждет, что тыпоявишься в женском платье.

Произнеся эти слова, он не мог смотреть в лицо Тонио.

— Я этому не верю, — мягко ответил Тонио. —Три года ты мне твердил, что римская публика — самая строгая во всем мире. Атеперь говоришь, что она жаждет увидеть всего лишь мальчика в юбках. Тыкогда-нибудь видел старые гравюры с изображением орудий пыток? Железные маски ибраслеты, настоящие пыточные костюмы? Вот чем будет для меня женское платье! Аты говоришь: «Надень его»! А я говорю: «Не надену».

Гвидо не мог этого понять. В юности, до восемнадцати лет,ему приходилось десятки раз играть женские роли. Но странность рассужденийТонио всегда обескураживала его. Он мог лишь стоять на своем:

— Тебе придется уступить.

Ну как может человек, любящий вокальное искусство так, какего любит Тонио, как может человек, любящий театр так, как его любит Тонио, несделать все, что требует от него это искусство?

Но ни о чем этом Гвидо не стал говорить графине.