Плач к Небесам - Энн Райс

Тонио смотрел, как, в окружении пажей и свиты, егопреосвященство восходит по широкой белой мраморной лестнице. На нем былмаленький, с косичкой, парик, идеально подходивший к его худощавому лицу.Кардинал любезно разговаривал с сопровождающими и лишь один раз остановился,опершись рукой о мраморные перила и пошутив над собой, чтобы перевести дыхание.

Даже во время этой вынужденной остановки он не утратилвеличественности. Но при всем богатстве его малиновой сутаны из муарового шелкаи его серебряных украшений, при всей пышности кортежа на лице кардинала не былоникакой торжественности, только все та же естественная живость.

Тонио подался вперед, сам не зная зачем. Возможно, толькодля того, чтобы поближе рассмотреть этого человека, поднимавшегося по лестнице.

Во время следующей остановки кардинал заметил Тонио изадержал на нем взгляд. Тонио поклонился и отступил назад.

Он не знал, почему постарался, чтобы его заметили, и теперь,стоя в одиночестве в темном коридоре, в дальнем конце которого сквозь высокоеокно падал солнечный свет, покраснел от стыда.

И все же не мог не вспоминать легкую улыбку кардинала и то,как долго Кальвино смотрел на него, прежде чем ласково кивнуть.

Сердце у него начало стучать, как маленький молоточек.

— Ступай в город! — прошептал он себе.

В течение нескольких недель Гвидо не поднимал вопрос опоявлении Тонио на сцене в женском платье.

Но, бывая тут и там по делам, связанным с работой, он всеболее убеждался, насколько это необходимо.

Он посетил театр Аржентино, поговорил с Руджерио обостальных певцах, которых следовало нанять для постановки, проинспектировалтехническое состояние сцены, остался вполне им доволен и, наконец, договорилсяо своем проценте с продаж партитуры оперы.

Между тем Тонио покупал для Паоло все вещи, которыемаленький флорентиец теоретически мог когда-нибудь надеть, начиная от расшитыхзолотом жилетов и заканчивая летними и зимними плащами (несмотря на то чтостояло лето), дюжинами платков, рубашками с венецианским кружевом, стольобожаемым Тонио, и марокканскими тапочками.

Тонио явно провоцировал Гвидо, но тот не находил времени,чтобы возмутиться. К тому же Тонио оказался превосходным учителем и не толькоразучивал с Паоло вокализы, но и занимался с ним латынью.

Густые каштановые волосы флорентийца были теперь аккуратноуложены, он одевался так, что в любой момент был готов к выходу, и по вечерам,при свете факелов, они посещали музеи. Лаокоон[36] приводилПаоло в ужас по тем же причинам, что и всех остальных: мальчик переживал из-затого, что этот человек и двое его сыновей, окруженные змеями, должны былипогибнуть одновременно.

Еще Тонио учил Паоло аристократическим манерам.

Каждое утро, раздвинув гранатовые шторы, они завтракаливтроем у одного из высоких окон, и Гвидо пришлось признать, что ему приятнопросто слушать болтовню этой парочки, тем более что его вовсе не призывалиприсоединиться к беседе. Он вообще любил, когда люди вокруг разговаривают: лишьбы они не заставляли вступать в разговор его самого.

Гвидо хватало бесед по вечерам. Благодаря графине, котораярегулярно ему писала, он проводил вечера на светских приемах и повсюдуинтересовался местными вкусами. Притворяясь несведущим, он слушал, как людиподробнейшим образом описывают ему последние оперы.

Прокладывая себе путь по громадным бальным залам, поднимаясьпо лестницам кардинальских дворцов и домов музыкантов-любителей, прибывшихиз-за границы, он изучал это многочисленное светское общество, бесконечно болееуверенное в себе и более критично настроенное к другим, чем все те, чтовстречались ему в прочих городах.

А чего еще, собственно, приходилось ждать? Ведь это был Рим,магнит для всей Европы. Рано или поздно все попадали сюда и оказывалисьвознесенными или униженными, принятыми или непонятыми, отторгнутыми и изгнанными.Здесь обитали целые землячества уроженцев других мест. И хотя сам Рим непроизводил на свет такого числа композиторов, как Неаполь в последнее время, аВенеция в прошлом, именно здесь создавались или рушились репутации.Замечательные певцы, снискавшие лавры на севере или на юге[37],могли быть освистаны в Риме, а знаменитых композиторов здесь порой буквальновыгоняли из театра.

Здешним жителям юг казался чудесным, но этого былонедостаточно, чтобы удержать их от возвращения в Рим. А над венецианцами онисмеялись, утверждая, что все происходящее оттуда есть не что иное, какбаркарола[38] — музыка гондольеров, и у них не было нималейшего сострадания к тем, чьи судьбы они разрушили в прошлом.

Иногда этот злобный снобизм очень раздражал Гвидо, особеннопотому, что он знал, что в последнее время именно Неаполь стал поставщикомталантов для всего мира, а венецианец Вивальди являлся одним из лучших композиторовЕвропы. Но Гвидо не бунтовал. Он приехал сюда для того, чтобы учиться.

И он был пленен этим городом.

Днем он шатался по кофейням, впитывал жизнь, бурлившую напроцветающей Виа Венето и узкой Виа Кондотти, и с интересом отмечал в толпемолодых кастратов, либо храбро одетых в роскошные женские платья, либоскрывающихся под обманчиво аскетическими черными одеяниями служителей церкви.Свежий цвет их лиц и прекрасные волосы привлекали к ним всеобщее внимание.

Захаживая в летние театры на постановки комических опер илидраматических представлений, Гвидо изучал поведение этих мальчиков на сцене ивсе больше приходил к выводу, что в Риме, больше чем в любом другом городе извиденных им, существует мода на евнухов и потребность в них.

Здесь церковь до сих пор не отменила запрет на выступлениеженщин на сцене — запрет, прежде висевший над театрами всей Европы. Поэтомуздешняя публика никогда не видела женщин в огнях рампы, никогда не быласвидетелем того, как волшебно расцветает женская плоть при звуках восторженныхкриков и аплодисментов тысяч людей, набившихся в темный зал.

Даже в балете женские партии исполняли танцовщики-мужчины.