Плач к Небесам - Энн Райс

— Да, да, да! — вскричал Гвидо. — Яприказываю тебе все это сделать. Считай меня дьяволом, если хочешь, но я скажутебе, что все эти твои сложности красивы и надуманны. Ты не связан правиламимужчин. Ты кастрат. Ты можешь делать это.

— А ты сам? — спросил Тонио тем же шепотом. —Что значит для тебя, если я лягу с ним? — Он словно не осмеливалсяповысить голос — Ты ничего не почувствуешь?

Гвидо повернулся к нему спиной.

— Ты отсылаешь меня из своей постели на еголоже, — продолжал Тонио, — как будто я просто подарок егопреосвященству, знак благодарности, знак уважения ему.

Гвидо только покачал головой.

— Так ты не понимаешь, что значит честь, Гвидо? —мягко спросил Тонио. — Может, они вырезали ее у тебя там, в Калабрии? Ноони не вырезали ее у меня!

— Честь, честь... — Гвидо устало повернулся к немуи взглянул ему в лицо. — Если нет сердца, если нет мудрости, что такоетогда честь? Что она значит? Что бесчестного в том, чтобы дать этому человекуто, о чем он просит тебя, когда при этом ты нисколько не будешь унижен? Ты —это вечный пир, в котором он хочет принять участие — один или два раза, пока тынаходишься под его крышей. Как это изменит тебя? Если бы ты был невиннойдевицей, ты бы мог умолять его не делать этого. Но в таком случае он не стал быдомогаться тебя. Он ведь святой человек. А если бы ты был мужчиной, то для тебябыло бы постыдным признать, что выполнить его просьбу для тебя ничего не стоит.И ты мог бы открыто выражать свое отвращение, даже если бы на самом деле его нечувствовал. Но ты не девственница и не мужчина, Тонио, и ты свободен, свободен!Есть множество мужчин и женщин, которые каждую ночь мечтают о такой свободе. Аты свободен по своей природе и сам отказываешься от этого. А он... Он —кардинал, за свою любовь к Богу. Так что же такое драгоценное дано тебе Богом,что ты собираешься хранить для кого-то, кто окажется лучше, чем сам кардинал!

— Замолчи! — прошептал Тонио.

— Когда я взял тебя в первый раз, — продолжал, неслушая его, Гвидо, — это было на полу моей классной комнаты в Неаполе. Тыбыл один и совершенно беспомощен. Без отца, без матери, без родственников идрузей. Была в этом честь?

— Там была любовь, — возразил Тонио. — Истрасть!

— Так полюби его! Он великий человек. Люди часами стояту ворот только, чтобы увидеть, как он проезжает мимо. Иди же и подари ему своюлюбовь на этот краткий миг. А страсть... Страсть... появится...

Гвидо почти стремительно повернулся к нему спиной.

Молчание было невыносимым. Гвидо мучился от раздирающего егогнева, и ему казалось, что все то отчаяние, которое подбиралось к нему с самогоначала этого долгого путешествия, теперь полностью овладело им, и спасения небыло.

Но посреди этой тревоги, этого замешательства пришлоозарение.

И когда он услышал, как дверь открылась и закрылась, этобыло похоже на удар между лопаток.

Он решительно подошел к письменному столу.

Сел перед открытой партитурой и, быстро обмакнув перо, началписать.

Закончив, он долго смотрел на знаки на пергаменте. Потомуставился на перо в руке. Наконец осторожным движением положил перо, как будтоне хотел потревожить ничего вокруг, даже пыль, кружащуюся в воздухе.

Он обвел взглядом находившиеся в комнате предметы. И,обхватив себя крепко правой рукой, словно для того, чтобы накопить силы дляотпора какому-то ужасному нападению, положил голову на спинку стула и закрылглаза.

Тонио стоял у двери в покои кардинала.

В глубине души он испытывал болезненную уверенность в том,что сам навлек на себя это. Он точно не знал почему, но чувствовал, что за всемпроисходящим кроется его собственная вина.

Даже когда старый Нино в первый раз пришел за ним сословами: «Его преосвященство не могут заснуть», Тонио испытал смутноевозбуждение оттого, что его зовет великий человек.

Было лишь что-то странное в поведении старого слуги, в тойманере, с какой он поспешил снять с Тонио обычный сюртук и предложить ему одиниз богато расшитых камзолов. В жестах старика присутствовала какая-тотаинственность: словно он почему-то должен был ходить на цыпочках, торопиться,следить, чтобы никого из них не увидели.

Он достал из кармана старый, неровный и щербатый гребешок ипричесал Тонио.

* * *

Поначалу Тонио не понял, что находится в спальне. Он виделтолько настенные гобелены с изображением античных персонажей на охоте,крохотных маленьких животных в обрамлении цветов и листьев. В мерцании свечейбыли видны необычные, сосредоточенные лица всадников и всадниц; чуть раскосымиглазами смотрели они в лицо вечности.

Потом он заметил клавесин — маленький переносной инструментс единственным рядом черных клавиш. И только после этого — кардинала, стоящегонеподвижно у стены. Он был в халате, сливавшемся по цвету с тьмой, которуюрассеивали всего несколько свечей в роскошных канделябрах.

Кардинал заговорил, но Тонио слышат его голос словнооткуда-то очень издалека и не вникал в смысл слов: в ушах у него звучал стуксобственного сердца. Лишь середина высказывания дошла до него: кардинал сказалчто-то о пении, о силе пения. Кажется, он хотел, чтобы Тонио спел.

Тонио сел за инструмент и коснулся клавиш. Звуки былиточными и очень нежными, и его порадовало, что инструмент отлично настроен.Тонио начал арию, одно из самых красивых и печальных сочинений Гвидо, любовнуюмедитацию из серенады, еще ни разу не исполнявшейся публично. Эта песнянравилась ему больше, чем то, что он пел в Неаполе, больше, чем те виртуозныесочинения, которые Гвидо писал для него в последнее время. В словах, сочиненныхнеизвестным поэтом, в его томлении по возлюбленной выражалась тоска подуховному, и Тонио они очень нравились.

За время песни он только один раз поднял глаза. И увиделлицо кардинала, его необычность, его почти отточенное совершенство, оживленноетем внезапно проявившимся чувством, которое и делало этого человека такимзаметным и притягивающим к себе внимание, где бы он ни оказался. Егопреосвященство не произносил ни слова, но явно испытывал наслаждение, и Тониопонял, что старается исполнить арию настолько хорошо, насколько это в егосилах. Он был с этим человеком наедине, в его спальне, и играл для него. Итогда в его сознании мелькнуло какое-то воспоминание, а может, простополузабытое ощущение блаженства.