Плач к Небесам - Энн Райс

И Гвидо хорошо понимал, что, когда женщина исключена изцелого царства жизни, да еще призванного имитировать весь мир, неизбежно должнапоявиться какая-то замена.

Суждено было возникнуть чему-то, способному занять местоженственного. Способному стать женственным. И кастраты были не просто певцами,актерами, чем-то аномальным: они являлись замещением самих женщин.

И они знали это. Как они вихляли бедрами, как насмешничали,как дразнили изголодавшихся зрителей!

Гвидо сомневался в том, стоит ли показывать это Тонио,рискуя доставить тому нестерпимые страдания. Но в то же время это помогло быему увидеть, как многократно усилится его воздействие на публику, согласись онисполнить женскую роль.

«Да, в этом заключается злая ирония», — думал Гвидо,слушая великолепные сопрано. Это было то же искусство, которым он занимался всюсвою жизнь, но здесь оно превратилось в божественную непристойность, куда болеенаполненную чувственностью, чем та жизнь, которую оно воплощало.

«Это даст моим врагам новый повод для разговоров», —сказал тогда кардинал, застигнутый врасплох. И он был прав.

Гвидо вздохнул. Сделал несколько пометок в записной книжке,которую носил с собой в кармане. Он отмечал темперамент, привычки, несдержанныевкусы тех, кого видел.

Он не сомневался, что на сцене театра Аржентино в первыйдень нового года Тонио должен появиться в роли женщины. Да, его голос и безэтого привлечет к нему внимание богов, но в Риме он должен стать воплощениемтой самой чувственности, плотской силы. Он и только он. И сам Гвидо неперенесет, если кто-то другой из молодых певцов воспользуется тем, что он этогоне сделает. Он должен это сделать. Должен победить.

* * *

И это был всего лишь один из аспектов той битвы, чтопредстояла Гвидо, а он собирался одержать триумф по всем статьям. Он должен былнаконец понять этот город и смириться с его безжалостностью, ведь в противномслучае страх помешал бы ему сделать то, что он обязан. И, день за днем пускаясьв странствия по городу, он пытался его постичь.

* * *

И постепенно влюблялся в него.

Он рассматривал собор Сан-Джованни в Латерано, церковьСан-Пьетро-ин-Винколи, сокровищницу Ватикана, заросшую травой громадину античногоКолизея, разбросанные развалины древнего форума. А мимо с грохотом проносилиськареты кардиналов, и проходили одна за другой процессии монахов в капюшонах,священников в рясах, духовных лиц со всего мира, прибывших сюда для того, чтобыуслышать голос Святого Отца, разносящийся эхом не только по самой большой наземле церкви, но и далеко за ее пределы — за земли и моря, до самых концовхристианского мира.

Стоя на площади Сан-Пьетро, Гвидо уже не в первый раз ощутилвеличественность и неприступность Вечного города. Даже в воздухе Римачувствовалось что-то особенное. Но что?

Ему слышались какой-то гул, какое-то бурление и казалось,что сам гигантский город является сердцевиной вулкана. Это был кратер, изкоторого вырвались огонь и дым, и все живущее и борющееся здесь было связанокакой-то общей силой.

И разве не справедливо, что именно в Риме все и вся должнобыло проходить последнюю проверку? Пусть публика освистывает, и кричит, иизгоняет из театров и самого города всех тех, кому нет места в этом пантеоне. Вконце концов, это не прихоть, это ее право.

* * *

Он отправился домой.

И работал над оперой, пока не заболели глаза и он неперестал слышать ноты, которые записывал. У него было написано уже множествоарий для всех голосов.

Но все еще не было сюжета.

* * *

Наконец кардинал прислал за Тонио и попросил его спеть.

Ужин мог считаться неофициальным: на него были приглашенывсего тридцать пять персон; за столом велись оживленные разговоры. И когда вдальнем углу зала, рядом с клавесином появился Тонио, его заметили далеко невсе.

Гвидо дал ему простенькую арию с легко запоминающейсямелодией, которая могла раскрыть не больше чем четвертую часть его таланта ивозможностей. Когда он запел, Гвидо оторвал глаза от клавиш и стал следить зареакцией присутствовавших.

Голос Тонио был высоким, чистым, исполненным грусти. Когдаон запел, все беседы прекратились, головы гостей повернулись в его сторону.

Кардинал тоже смотрел на певца. Его чуть раскосые глаза состранно гладкими веками слегка поблескивали.

На протяжении ужина в перерывах между разговорами,требовавшими его внимания, он уничтожал все, что подкладывали ему на тарелку. Вманере, с которой он ел, присутствовала неприкрытая чувственность. Он резалмясо большими кусками, пил вино большими глотками.

И в то же время он был таким худым, что казалось, все, чтоон поглощает, тут же сгорает у него внутри. Порок превращался в настоятельнуюпотребность, даже когда он подносил к губам блестящие виноградинки.

Теперь же, когда Тонио запел, кардинал больше не обращалвнимания на еду. Он воткнул в деревянную столешницу длинный нож с украшеннойжемчугом ручкой и, обхватив ручку руками, оперся на нее подбородком.

Он не сводил глаз с Тонио, и на лице его читалось выражениесерьезной озабоченности.

* * *

По ночам Гвидо часто сидел за своим письменным столом,чувствуя такую усталость, что даже не мог записывать ноты. Иногда он настольковыбивался из сил, что был не в состоянии дотащиться до кровати и раздеться.

О, если бы он мог лежать рядом с Тонио просто так, чтобы этобыло нечто само собой разумеющееся! Но время долгих, до самого утра, объятийпрошло, в лучшем случае ушло на какое-то время. И снова к Гвидо вернулсяпрежний страх, от которого в этих чужих комнатах у него не было защиты.

И все же он не смог бы отрицать, что ему доставлялоопределенное удовольствие отправляться на поиски своего возлюбленного, былочто-то сладкое и таинственное в том, чтобы, тихо ступая по холодному полу,пересечь комнату, открыть дверь и приблизиться к его постели.

Вот и теперь он отложил перо и посмотрел на лежавшие передним страницы. Все получалось таким гладким, но без тени вдохновения! Уже совсемскоро предстояло придать всему сочинению завершенную форму. Весь вечер он читалсамые разные либретто Метастазио (на котором теперь все были словно помешаны икоторый, к счастью, был римлянином), но не мог найти подходящего сюжета. А всепотому, что не одержал еще последней победы. И нынче ночью одержать ее не былоникакого шанса.

Но сейчас он не мог думать. Его снедала страсть к Тонио.

Желание нарастало медленно, но неотступно.

Гвидо хмыкнул, постучал по губам костяшками пальцев и сталмысленно представлять себе сцены, доставлявшие ему сладкое мучение.