Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

Ксения вскоре стала одной из самых почитаемых святых в постсоветской России – ей ежегодно шлют сотни писем с молитвами и просьбами излечить от болезней и помочь в разрешении личных трагедий. Писать такие письма призывали и статьи в официальных церковных газетах, авторы которых подчеркивали действенность этих обращений к святой [Кормина, Штырков 2008]. Хотя культ Ксении простирался далеко за пределы самого Петербурга, связь святой с городом играла главную роль в том, что ее особо почитали именно здесь.

Стремление русского православного духовенства обрести контроль над памятью и поминовением не ограничивалось наследием Ксении. Не ограничивалось оно и православной традицией в строгом смысле (например, памяти православных священников и верующих, пострадавших от политических репрессий в годы советской власти, был посвящен важный мемориальный комплекс в Александро-Невской лавре). К XXI веку церковь стала предпринимать попытки повлиять и на другие виды увековечения памяти. Отец Вячеслав Харинов, настоятель церкви иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Шпалерной улице, стал координатором проекта по эксгумации, идентификации и торжественному перезахоронению останков солдат, погибших на Ленинградском фронте при обороне города в 1941–1944 годах. «Вечная память, – подчеркивал он, – феномен именно церковного сознания»[1580].

Отец Владимир Сорокин в Князь-Владимирском соборе возглавил еще более масштабный проект, призванный увековечить память каждой жертвы политических репрессий в Ленинграде в советский период. Проект подразумевал создание «Помянника» (Книги памяти), куда родственники погибших могли попросить внести имена тех, кого потеряли. «Мы хотим создать базу данных, в которой был бы набор имен, которые… должны дать людям возможность помнить свою историю», – сообщал отец Владимир в 2009 году.

Он же приводил в пример православную традицию регулярного поминовения усопших в Родительскую субботу как подтверждение тому, что церковь лучше всех способна защитить национальную память. Наравне с орденоносными ветеранами войны в списке фигурировали и многочисленные простые люди, жертвы блокады, – все, кого предлагали туда внести приходившие в собор («Приносите своих родственников, выдающиеся, не выдающиеся, мы их внесем, какие проблемы»). «Моя мечта, чтобы в каждом храме стоял такой “Помянник”. И будет ли это храм католический, православный, баптистский – какой хотите, и в музее, и в школе», – заявил отец Владимир[1581].

Обе инициативы – по крайней мере по замыслу – были открытыми, без ограничений с точки зрения религиозной принадлежности тех, чью память собирались увековечить. На самом деле отец Вячеслав подчеркивал, что надо перезахоронить и останки погибших немецких солдат, и инициировал схему передачи их немецким властям с целью репатриации. В то же время повседневные поминальные практики православной церкви носили ограничительный характер: желающим заказать молитву за упокой души умершего родственника обычно сообщали, что поминаемый должен быть крещенным в православие[1582].

Еще одна проблема заключалась в том, что не все, кого поминали, были бы рады именно православному поминовению. Ведь жертвами политических репрессий и войны в Ленинграде были и ярые атеисты, не говоря уже о баптистах, лютеранах, католиках, иудеях и мусульманах. Православный антураж действительно знаменовал собой решительный разрыв с советским прошлым, что многим казалось необходимым при поминании жертв советской власти. Но в многонациональном и светском обществе этот антураж мог служить причиной для раскола, и чем шире он заявлялся как универсальный в своем значении, тем больше давал оснований для разделения общества. Никто не возражал против православного присутствия в местах массового поминовения, вроде Левашовской пустоши, где люди, уходя с кладбища, обычно звонили в колокол на маленькой деревянной колокольне, увенчанной православным крестом. Но многих беспокоило, как бы подобная позиция церкви не отодвинула на задний план страдания неправославных жертв большого террора. Среди репрессированных пропорция людей, официально значившихся поляками, финнами, норвежцами и евреями, была выше, чем в целом среди населения; что же касается вероисповедания убитых по приговору суда, тут были последователи самых разных религий, в том числе и радикальные атеисты, буддисты, иудеи и мусульмане, равно как и представители разных христианских конфессий. Слишком сильный акцент на «национальной церкви» грозил новыми репрессиями – на этот раз символического характера[1583].

Гораздо меньше изменений происходило на кладбищах, где были похоронены жертвы войны. Пантеоны героев революции приходили в упадок (не так резко, как дореволюционные кладбища, но регресс был заметен). На кладбище Памяти жертв 9-го января трава проросла сквозь плиты постамента гигантской статуи рабочего, созданной М. Г. Манизером и открытой 22 января 1932 года в память о жертвах расстрела демонстрации 9 января 1905 года. Но могилы героев войны вокруг монумента выглядели безупречно. На некоторых появились православные кресты, но никакого религиозного поминовения «на высшем уровне» не наблюдалось. На Пискаревке все было без изменений. В 2007 году городское информационное агентство сообщило, что часть деревьев и могильных холмов была повреждена (кладбище все еще использовали для «подзахоронений» или дополнительных захоронений на уже отгороженных участках), но дефекты были быстро удалены[1584].

Но на кладбищах для «отдельных граждан» практически ничего не менялось. Конечно, в 1992 году на Южном кладбище появилась православная часовня; в 2008 году на Северном кладбище построили церковь, названную Успенской в честь храма, который когда-то действовал на этом кладбище. Но в основном эти места по-прежнему представляли собой плотные ряды могил с минимальной инфраструктурой. Общественного транспорта явно не хватало: гигантское Южное кладбище, где похоронены сотни тысяч человек, обслуживали всего два автобусных маршрута, да и те курсировали с большими интервалами[1585]. Воду для полива высаженных растений и срезанных цветов достать было трудно, за главными дорожками никто особенно не ухаживал, а боковые заросли так, что людям приходилось перешагивать через могилы, чтобы добраться до участков, где похоронены родственники. Кладбище расположено в очень красивом месте, рядом с Пулковскими высотами, вносящими некоторое разнообразие в плоский пейзаж вокруг Ленинграда, – здесь можно было бы дать простор ландшафтному творчеству, но это никому не пришло в голову. В 2010-е годы Южное кладбище все еще оставалось примитивным местом для захоронений без признаков какой-либо архитектуры[1586]. Многие считали это место мрачным: «Почва такая влажная, что начинают копать могилу только тогда, когда появишься с гробом. Привозят экскаватор прямо так, при провожающих. Жуткое зрелище»[1587].

Но родственники все же пытались исправить недоработки властей и изо всех сил старались навещать могилы родных в важные даты – тряслись на автобусах от конечных остановок метро[1588]мимо пиццерии «Пармезан», магазинов запчастей и аутлетов с дешевой одеждой в брежневских многоэтажках, проезжали участки с деревянными домами – в советские времена их бы уже снесли, но они почему-то уцелели, – потом розовые и охряные башни постсоветских новостроек, гигантские ангары дискаунтеров и необъятные контейнерные склады иностранных