Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

можем Вам разрешить восстановить в некрополе “Литераторские мостки” могилу отца – Лебедева, но без установки на ней креста и бетонной раковины», – безапелляционно заявили одной женщине в 1968 году[1542].

Любое нестандартное надгробие рисковало попасть в переработку, о чем свидетельствует то, что произошло в 1964 году с надгробием графа С. Ю. Витте, идеолога экономической модернизации при Александре III и Николае II:

Членам поста содействия партийно-советского контроля при Музее городской скульптуры поступили сигналы о том, что в Некрополе 18 века исчезла надгробная плита черного полированного гранита крупного государственного деятеля России С. Ю. Витте. После расследования членами поста плита С. Ю. Витте / разм: дл. – 145 см., ш. – 73 см./ была обнаружена на хозяйственном дворе Некрополя 18 в., где работают реставраторы. Надпись оказалась счищенной и плита заново отполированной, очевидно для другого надгробия.

Там же, на хозяйственном дворе, лежит плита неизвестного происхождения с надписью на немецком языке, приготовленная для обработки и превращения в другое надгробие. Рекомендуем дирекции выяснить дело, связанное с плитой С. Ю. Витте, и виновных в разрушении памятника привлечь к ответственности. Считаем, что плита С. Ю. Витте с вновь вырубленной надписью должна быть возвращена на место. Выломанное при выносе плиты звено решетки на памятнике – закреплено[1543].

Инцидент привел к запрету на любые работы в некрополе XVIII века, кроме реставрационных. Примечательно, однако, что следствие ни в малейшей степени не заинтересовалось происхождением и судьбой другой могильной плиты, с надписью на немецком, которая была обнаружена на том же хоздворе. Утилизация «отдельных» могильных плит была совершенно в порядке вещей. Ходят упорные и, вероятно, обоснованные слухи о том, что большие участки нарядной гранитной облицовки ряда известных советских зданий общественного назначения, включая штаб-квартиру НКВД, составлены из переработанных надгробий. Могильные плиты со многих «ликвидированных» кладбищ Ленинграда, конечно, использовались и для мощения улиц в центре города[1544].

За пределами пантеонов, считавшихся памятниками официально, буйствовала разруха. В 1971 году сотрудник Института истории АН СССР написал в руководство института письмо, где сообщал о ситуации на Новодевичьем кладбище: если могила поэта Некрасова была еще в относительно неплохом состоянии, «вся окружающая памятник обстановка кладбища и подход к ней находятся в таком запущенном состоянии, что производит очень тягостное впечатление»[1545]. Таким образом, «отдельные» могилы привлекали внимание, лишь когда они понижали статус захоронений известных людей. Однако серьезные реставрационные работы так и не были начаты, и в последующие десятилетия на этом кладбище по-прежнему можно было увидеть статуи с отколотыми головами, разбитые кенотафы и семейные склепы, в распахнутые двери которых были видны края осыпающихся каменных гробов[1546].

9.3. Могильный склеп на Новодевичьем кладбище, 2010

Физическое разрушение – в данном случае следствие вандализма – было в порядке вещей и на Смоленском кладбище. В 1962 году глава городского Управления культуры писал в районный комитет КПСС:

На фасадах домов, обращенных к кладбищу, метровыми буквами, выведенными масляной краской, написаны ругательства. Буйствующими хулиганами уничтожаются десятки памятников, причем оскверняются не только могилы отдельных граждан, но и братские, а также могилы выдающихся деятелей, взятые под государственную охрану декретом Совета министров РСФСР от 30 августа 1960 г.[1547]

Формулировки отражают приоритеты: «отдельные граждане» снова оказываются рангом ниже «выдающихся деятелей». Но если чиновники еще могли делать символические заявления от имени последних, желание финансировать необходимый надзор отсутствовало. Могильщики и прочие кладбищенские работники представляли собой одну из самых своеобразных в морально-этическом плане субкультур русских советских городов. Они были больше озабочены тем, как вымогать деньги у скорбящих родственников, нежели охраной кладбищ[1548]. При таком положении дел в хорошем состоянии могли оставаться три категории могил: могилы очень известных людей, мемориалы павшим на войне и захоронения «отдельных граждан», чьи семьи регулярно навещали памятное место или были готовы заплатить тем, кто ухаживал бы за могилой.

Но даже самые ревностные посетители кладбищ не могли противостоять еще одной советской практике – использования территорий захоронений под городское строительство[1549]. Согласно предложению Ленпроекта от 1978 года, постоянный вынужденный поиск площадок под застройку делал этот процесс неизбежным:

Свободные от застройки городские земли быстро исчезают, что вызывает необходимость искать резервы для жилищного строительства и строительства объектов различных отраслей городского хозяйства. Поэтому иногда приходится изымать части кладбищ или полностью сносить старые закрытые кладбища с перезахоронением останков из посещаемых могил на действующие кладбища города[1550].

Из 25 гражданских кладбищ в городе полностью функционировали только шесть; восемь были частично закрыты (в том числе несколько дореволюционных кладбищ, таких как Серафи-мовское и Пороховое); остальные 11 были полностью закрыты, большинство – уже более 25 лет[1551]. Территории этих «лишних» кладбищ было решено переоборудовать под другие цели.

Отчасти это было связано с пропагандой кремации как рациональной альтернативы захоронению; процесс этот начался в 1920-е годы (Ленинград был первым советским городом, где появился кремационный комплекс), но активизировался в послесталинскую эпоху, когда в городе был построен современный крематорий[1552]. Документ 1967 года предусматривал создание нового объекта на 143 гектарах земли в северной части города между Охтинским заливом и Ручьями – тогда это еще была сельская местность (часть земли забрали у совхоза)[1553]. Проект был заказан ведущему архитектору Д. Гольдгору в соавторстве с Н. Захарьиной, Ю. Земцовым и А. Константиновым. Крематорий, строительство которого завершили в 1973 году, расположился на благоустроенной зеленой территории, а само здание было отделано строгими каменными плитами; в нем было несколько различных мемориальных залов, а также конторы и отделы, где можно было приобрести похоронные принадлежности. Место обладало мощным символическим смыслом, поскольку находилось всего в 4–5 километрах от Пискаревского кладбища; все делалось для того, чтобы подчеркнуть: теперь кремацию непременно должны одобрить все цивилизованные ленинградцы[1554].

Кладбища же считались «отсталой» формой захоронения – их следовало уничтожить как можно скорее. Иногда закрытые кладбища поглощала новая застройка (так произошло с Митрофаньевским кладбищем и католическим кладбищем на Выборгской стороне в 1930-е годы). В 1978 году та же судьба была уготована еще ряду кладбищ, например Смоленскому армянскому кладбищу, правда в этом случае пришлось принять меры по переносу могил на одно из действующих кладбищ (а «ценные» с точки зрения архитектуры и скульптуры надгробия – на одно из мемориальных кладбищ в другой части города)[1555]. В других случаях процедура изменилась: теперь кладбища, закрытые 25 и более лет назад, «уже можно реконструировать в парки, сады или скверы»[1556]. Конкретно речь шла