Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

вытеснялись медицинскими. В некоторых больницах в качестве моргов использовали бывшие часовни – например, изящное строение с куполом в Первом медицинском институте (бывшая Петропавловская больница) на берегу реки Карповки, напротив Ботанического сада, – которые после отделения церкви от государства в 1918 году утратили свою изначальную роль[1509].

В советские годы немало энергии было потрачено на создание альтернативных светских обрядов, особенно в 1920-е годы; потом к этой идее вернулись в конце 1950-х. Ленинград был важным центром этого движения – это касалось не только заводских праздников вроде «посвящения в рабочий класс», но и обрядов перехода в частной жизни. Городские власти гордились тем, что именно они придумали Дворцы бракосочетаний, которые с конца 1950-х стали предлагать парам менее спартанские варианты свадебного обряда, а также всячески пропагандировали обряды наречения младенцев, в ходе которых новорожденному вручали медаль «Родившемуся (Родившейся) в Ленинграде» [Емельянова 1964]. Однако когда дело касалось похорон, советские «затейники» помалкивали. Причиной была не только выросшая во всех обществах нового времени, в том числе в советском, тенденция рассматривать смерть как личное переживание, эмоциональное воздействие которого не должно было выходить за рамки узкого семейного круга[1510]. Дело было еще и в том, что в физической кончине было нечто постыдно несоветское – она, если можно так выразиться, омрачала светлое будущее. Авторы десятков опубликованных во времена Хрущева и Брежнева книг и брошюр с инструкциями по «новым советским традициям» становились исключительно немногословными, когда речь заходила о послед – нем в жизни советского гражданина обряде перехода[1511]. Учреждения, называвшиеся до 1917 года похоронными бюро, теперь прикрывали свое назначение термином «ритуальные услуги».

Инструкция, сопровождавшая декрет 1918 года об отделении церкви от государства, прямо запрещала проводить религиозные обряды, включая похороны, в каких-либо общественных местах, кроме культовых зданий[1512]. Однако «красные похороны» – один из новых обрядов 1920-х годов – в послесталинскую эпоху возрождать не стали[1513]. Стандартный вариант чествования умерших – гражданская панихида – был советским и светским эквивалентом церемонии прощания с умершим. Ленинградские обряды такого рода ничем не отличались от общепринятых советских норм. Прощание могло проходить где-нибудь в парадном зале (если покойный был, скажем, членом института Академии наук), но ритуал всегда сводился к двум элементам: венкам и речам. Последние неизменно следовали в строгом порядке: сначала выступал директор, «а потом, например, председатель профкома… Друзья и знакомые? В самом конце»[1514]. Ритуалы погребения были столь же схематичны: оркестр мог сыграть пару похоронных маршей, если скорбящие могли себе это позволить, но в остальном все сводилось к неловкому молчанию и стоянию вокруг гроба.

Кладбища тоже могли выглядеть по-спартански – хотя здесь следует различать кладбища, наделенные официальной мемориальной функцией, и те, что использовались для обычных погребений. До 1917 года некоторые кладбища были предназначены не для всех (в социальном смысле): высший свет предпочитал хоронить дорогих умерших в Александро-Невской лавре и на погосте Новодевичьего монастыря[1515]. Однако ничего похожего на «национальный пантеон» никто создать не пытался, даже притом что надгробия видных деятелей могли быть довольно внушительными. То, как увековечивали память о том или ином человеке, зависело от того, что могла себе позволить семья, хотя самых известных политических бунтовщиков, например декабристов, как будто предвидя зловещее будущее, хоронили после казни в безымянных могилах[1516]. Местонахождение кладбищ было в значительной степени обусловлено практическими соображениями – новые места для захоронений выделялись на окраинах по мере расширения города на рубеже 1900-х годов[1517].

Ситуация изменилась в советскую эпоху, когда появилось стремление создавать в пределах или вместо привычных мест захоронений новые кладбища, достойные героев. Самым важным из таких кладбищ в последние годы советской власти стал мемориальный комплекс на Пискаревском кладбище.

Попытки увековечить память тех, кто погиб во время блокады, начали предпринимать сразу после окончания войны, но сначала планировали установить целую серию памятников в различных местах захоронений, в том числе на острове Декабристов и на некоторых официальных кладбищах. Затем последовали бурные споры о том, какую именно форму должны иметь такие памятники: в статье, опубликованной в ленинградском архитектурном журнале в 1946 году, автор язвительно замечал, что многие проекты из заявленных на конкурс не обладают требуемым величием и напоминают то, «что можно найти в огороде» [Твельк-мейер 1946: 17]. Позже идея о масштабных мемориалах в большинстве мест блокадных захоронений была отодвинута на второй план, и все усилия были брошены на два участка. Постановление Ленсовета, принятое 25 декабря 1956 года и направленное в основном на упорядочивание городских захоронений, предусматривало сооружение «памятников воинам Красной армии и ленинградцам, погибшим при обороне города» на Пискаревском и Серафимовском кладбищах[1518].

Часть Серафимовского кладбища (где предполагалось разместить как минимум 100 000 погибших) была реконструирована как зеленая зона, дополняющая мемориальную колоннаду, на фоне колонн которой возвышались фигуры ленинградских рабочих, подобные кариатидам; работы по возведению мемориала были завершены в начале 1965 года[1519]. Пискаревское же кладбище стало площадкой для спроектированного с гораздо большим размахом мемориального парка: проект включал в себя целый ряд монументов, а также серьезную трансформацию природного ландшафта. Создание парка потребовало проведения масштабных работ – не только на самом участке, но и во всем районе. Подъезд к мемориалу создавал соответствующий настрой – по главной магистрали, проспекту Непокоренных, широкому бульвару, протянувшемуся вдоль забора, вереницы туристических автобусов подвозили посетителей к воротам монумента со звучным названием «Мемориальное кладбище». По советской традиции уничтожения памяти о прошлом для реконструкции района потребовалось демонтировать мемориал иного рода – деревянную церковь Св. Троицы в Лесном, единственный православный храм в этом районе, который действовал даже в сталинские годы. Снесли церковь в 1967 году[1520].

Работы были завершены в 1960 году, а с 1961-го Пискаревское мемориальное кладбище стало обязательным пунктом в маршруте каждого туриста; посещение Пискаревки и прочие ритуалы советского коллективного сознательного по всем возможным поводам были неизменным пунктом для делегация рабочих ленинградских заводов[1521]. Альбомы и путеводители сразу же включили мемориал в список самых важных достопримечательностей города[1522]: «Какой советский человек, ступив на ленинградскую землю, не стремится сюда? Кто из наших зарубежных друзей минует это священное слово?» – вопрошала брошюра 1967 года [Петров 1967:4][1523].

9.1. Пискаревское кладбище, октябрь 2011

Монументальный комплекс такого масштаба, безусловно, должен был соответствовать представлениям государственного и партийного аппарата о приличиях, и Пискаревский мемориал был во многом крайне традиционным[1524]. Статуя Родины-матери работы В. В. Исаевой и Р. К. Таурита, возвышающаяся над