Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

аккуратными могилами, воплощала собой привычный символизм позднесоветских военных мемориалов[1525]. При этом стена позади скульптуры была испещрена строчками О. Берггольц: постоянное присутствие Берггольц в блокадном городе и регулярные выступления по радио сделали ее настоящим голосом блокадного Ленинграда, но она же для ленинградских партийных властей была бельмом на глазу[1526]. Ландшафт кладбища, с неоклассическими пропилеями у входа, с обилием травы, воды и деревьев, наследовал традициям местной парковой архитектуры – в том виде, в котором они существовали в советский период, не в последнюю очередь в форме Парков Победы, которые создавались в конце 1940-х и начале 1950-х. Как и один из первых советских мемориалов на Марсовом поле, Пискаревский мемориал был всегда открыт, а при взгляде с улицы первым делом был виден Вечный огонь[1527]. Сдержанная эмоциональность, бескрайние братские могилы с обозначенными на них годами – все это делало кладбище, особенно в обычные дни, без высоких гостей, венков и духовых оркестров, достойным (пусть и не полностью адекватным в силу сложившихся обстоятельств) памятником похороненным на нем сотням тысяч жертв блокады[1528].

Пантеоны и «отдельные могилы»

Как и в любом другом городе, в Ленинграде были свои кладбища и некрополи для умерших в мирное время – сады памяти как для простых, так и для привилегированных покойников. Что касается официальной культуры, приоритет безусловно отдавался последним. В книге с иллюстрациями, изданной в 1962 году с целью представить Пискаревское кладбище общественности, это место называлось «некрополем для массовых захоронений»[1529]. По советским понятиям, это было оксюмороном: ведь на практике проводилось четкое различие между теми, кто был достоин загробной жизни в «некрополе», и местом последнего упокоения для публики попроще.

С самого начала советского периода могилы официальных лиц было принято размещать на отдельном участке кладбища. Одним из первых примеров стала так называемая Коммунистическая площадка в Александро-Невской лавре, где могилы с красными звездами нарочито утверждали новую символику прямо на фоне крестов на могилах христиан. Чуть позже возникла новая, логически тесно связанная с этим практика: переносить могилы отцов-основателей советской идеологии, живших и умерших до революции, на специальные огороженные участки – тем самым новая власть заявляла на них свои права. В конце 1930-х годов часть Волковского кладбища под названием Литераторские мостки стала превращаться в пантеон политических деятелей (в том числе членов семьи Ульяновых – здесь была захоронена сестра Ленина Мария) и известных писателей. Это место, как и аналогичные мемориальные кладбища Александро-Невской лавры – Лазаревское и Тихвинское, – находилось в ведении Музея городской скульптуры, основанного в 1935 году[1530].

В ходе подготовке к реконструкции Волковского кладбища распоряжением Ленсовета от 28 сентября 1938 года гражданам, могилы родственников которых «подлежали ликвидации», предписывалось в двухнедельный срок подать заявление о переносе их останков на другое кладбище. Невостребованные могилы планировалось срыть[1531]. В 1940 году был составлен список знаменитых покойников, которых сотрудники музейного некрополя хотели перенести на Литераторские мостки: в него вошли, например, И. А. Гончаров, А. А. Дельвиг, Б. М. Кустодиев, К. А. Тон, А. А. Блок[1532]. Процесс этот продолжился и в последующие годы и десятилетия[1533]. По мере того как другие кладбища закрывались, уменьшались в размерах или приходили в запустение, все больше и больше могил, считавшихся историческими или обладающими художественной ценностью, переносили на «музейные кладбища»[1534]. Процесс перенесения захоронений из центра города и благоустройства бывших кладбищ, на которых уже давно перестали хоронить, шел по всему миру[1535]. Советская практика, однако, отличалась как характерной бесцеремонностью обращения с «простыми покойниками», так и пропастью, лежавшей между этой деятельностью и заботой об останках тех, кого считали важными персонами. Документы 1918 года об отделении церкви от государства однозначно оговаривали, что организации, устраивающие религиозные похороны, не должны делить услуги на категории в зависимости от статуса покойника, но советская практика сама по себе проводила четкую грань между «важными» и «не важными» усопшими[1536].

9.2. Могила пролетарского писателя А. П. Чапыгина, родившегося в Поморье в 1870-м и умершего в 1937 году, по счастью своей смертью, хотя он и был близок к Пролеткульту. Литераторские мостки,2012

Заповедные уголки города, где знаменитости лежали рядом с другими знаменитостями, были больше похожи на музеи под открытым небом, нежели на кладбища в привычном понимании. Могильные памятники, как и сами могилы, порой не имели отношения к новым местам: если надгробия известных деятелей были утеряны или недостаточно помпезны, создавались новые[1537]. Представления о посмертной исторической справедливости игнорировали возможные желания умерших и в других смыслах. Известный писатель мог быть оторван от своих близких и помещен бок о бок со своим литературным врагом: так, два писателя, радикально несхожие по политической ориентации, – А. А. Григорьев и В. Г. Белинский, – оказались на Литераторских мостках буквально в двух шагах друг от друга[1538]. Достаточно известных советских граждан тоже помещали в официальные пантеоны – их усыпальницы порой были куда роскошнее, чем надгробия выдающихся деятелей XIX века, расположенных рядом.

Трогательная забота о знаменитых покойниках не распространялась на то, что обычно обозначалось в официальных документах как «могилы отдельных граждан». Само слово «отдельный» (в значении «выделяющийся из массы») имело негативный оттенок, как и в словосочетании «отдельные недостатки», от которых временами страдало советское общество[1539]. Обитателям этих «отдельных могил», которые (как выяснялось в результате круговых рассуждений) считались лишенными «художественного» или «исторического» интереса, грозило массовое перезахоронение, если кладбище ликвидировали или закрывали на реконструкцию. В постановлении Ленсовета от 1 декабря 1939 года так и формулируется: «Ликвидировать восточную часть С-П. к. в Вол. районе г. Л. и предложить Володарскому Райсовету РК и КД оповестить заинтересованных граждан о переносе тел, похороненных на этой части кладбища, для захоронения на другом месте»[1540].

Мало кто из родственников умерших обладал достаточной влиятельностью, чтобы оспаривать подобные действия или выбирать, где покойник обретет последний приют. В 1940 году представительнице семьи Стасовых удалось припугнуть бюрократов из Ленсовета, чтобы те хотя бы рассмотрели ее предложение по переносу могилы ее мужа с Волковского кладбища в фамильный склеп[1541]. Как правило, от родственников в таких случаях просто отмахивались – даже если могила была уничтожена без их ведома, как иногда случалось при расширении мемориального кладбища. В коротком письме родственникам обычно сообщали, что им самим придется доказывать факт захоронения, а то и вовсе отрицали, что могила когда-либо существовала. «По предъявлении подлинных документов мы