Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

9.7. На Южном кладбище

Здесь, на парковке, окруженной продавцами кричаще-пестрых венков, начинался зачастую непростой путь к «своему» участку, который мог измениться до неузнаваемости из-за появившихся вокруг новых могил. Каждый час приходил автобус, на котором можно было доехать до дальней окраины кладбища, – расстояние от входных ворот составляло около трех километров. Но большинство посетителей – а в обычные дни это были в основном женщины среднего возраста и старушки, порой в сопровождении угрюмых и испытывающих неловкость молодых людей, – тащились с одним-двумя цветочками в руках мимо более роскошных могил у самого входа (например, одна из них, семейная, украшена позолоченными завитушками и вазами с букетами искусственных бессмертников жгуче-оранжевого цвета), ища глазами знакомый участок[1589]. И только в морозную, солнечную погоду красота деревьев, а порой снег, компенсировали однообразие открытой местности; к тому же в такие дни не было грязи, которая досаждала посетителям в остальное время года.

9.8. Вид на колумбарий с главной аллеи Ленинградского крематория с трубой на заднем плане. Фото 2012 года

Куда торжественней выглядела дорога до крематория: маршрут начинался от остановки у станции метро «Площадь Мужества», откуда удобный автобус, ходивший по расписанию, вез посетителей по проспекту Непокоренных. На самой площади надпись «1945» на одном из домов соперничала с мелькающей рекламой кредитов и новых квартир, но сам проспект словно переносил путника назад, в советскую эпоху. Парочка баров в западном стиле, с неоновыми огнями, в конце проспекта не особенно оживляла панораму; небольшая деревянная православная часовня в Пискаревском парке была почти незаметна. Миновав красивые группы берез и сосен в парке и всегда открытое Пискаревское кладбище, железнодорожный переезд и проехав под автострадой, вы оказывались у входа в крематорий, который и по сей день производит впечатление (по крайней мере на расстоянии) одного из лучших современных зданий города. Ландшафтная планировка въездной аллеи искусно привязывает ряды колумбариев к линии скамеек, напоминающих о традиционной кладбищенской обстановке. Две длинные каменные стены обрамляют широкую лестницу с низкими ступенями – приближаясь к ней, вы видите только небо над головой. Труба крематория немного похожа на традиционную колокольню – но скорее итальянскую, чем русскую; крыша «среднего траурного зала» сужается в форме изящной пирамиды, пронизанной похожими на слезы световыми люками.

При этом автобус, на котором вы едете в крематорий и обратно, совершенно пуст. В рядах колумбариев вдоль главной дорожки нет останков. Приближаясь к ступеням лестницы, можно увидеть одну-другую фигуру, пересекающую парк, но ни на террасе, ни в «большом траурном зале», ни в закрытом кафе, ни в служебных кабинетах никого нет. Густая зелень в горшках, малиновая обивка и бледное дерево – все в лучших советских традициях, но публики, способной это оценить, не видно; на доске объявлений, где вывешивают информацию о ближайших «ритуалах прощания», висит только фотография самого крематория. Трудно отделаться от ощущения, что это мемориал, посвященный не столько умершим, сколько некоему несуществующему образу города: исчезнувший, якобы упорядоченный мир, где нет места могилам «отдельных граждан».

Послесловие

После 1956 года целостный и однородный нарратив национального развития, предложенный в сталинские годы, сменился целым рядом различных «мемориальных сообществ» и практик. В Ленинграде рабочие и инженеры Кировского завода, завсегдатаи «Сайгона», винных баров, БДТ и филармонии (и это лишь немногие из городских сообществ) – все имели собственное представление о том, что в городской жизни «главное», свои пантеоны местных героев (мертвых или живых) и свои собственные уголки. Жизнь отдельно взятого человека могла охватывать все эти зоны и даже больше. Ученый из Академии наук мог дружить с той же компанией, что и богемный поэт или художник, ученый или врач – коллекционировать антиквариат, а инженер – собирать в свободное время материалы по местной истории.

Причиной тяги к сохранению памяти было стремительное изменение материальной ткани города по мере того, как на его периферии вырастали новые районы, часто населенные весьма образованными людьми: географическая маргинальность заставляла искать привязки к конкретной местности. Тяга эта усилилась после 1991 года, когда крах государственного социализма дал тем, кто располагал необходимыми финансами, свободу в выборе места проживания, но лишил многих гарантированной занятости, да и любимые культурные учреждения города перестали быть островками покоя. Из-за стремления городских властей к «европеизации» уличные рынки и киоски уступили место супер– и гипермаркетам. Продукты, за которыми люди часами стояли в очереди, стали общедоступными, некогда дешевая местная корюшка стала «региональным деликатесом». Кафетериям прошлого, с их высокими металлическими столиками и суровым отсутствием сидячих мест, пришли на смену «глобальные деревни» кафе и баров, часто заполненных одинокими людьми с ноутбуками, а не группами поэтов и философов, беседующих в очередях. Появился «комфорт», появился «сервис», однако те, кто еще помнил былые времена, как правило, чувствовали, что «чего-то не хватает».

Изменились и представления о том, что является для города принципиально важным. В 2000-е годы увлечение футболом или популярной музыкой в разных ее формах объединяло не меньше, если не больше людей, чем концерты, театр или даже балет. Это было симптомом более масштабного сдвига культурных установок: от промышленного и культурного производства – к бизнесу, от прогулок по Невскому – к контркультурному «патриотизму окраин».

Перемены не сводились к тому, что люди становились более (или, наоборот, менее) привержены ко всему локальному – речь также шла о различиях в определении «локального». Как уже случалось десятилетия назад, вещи, явления и события, казавшиеся прежде зыбкими и неустойчивыми, стали восприниматься как нечто постоянное и долговечное. Подобно тому, как некогда местный патриотизм порой фиксировался на зданиях, многократно реконструировавшихся как неотъемлемые символы города, сегодня символом нерушимой преемственности стала обновленная футбольная команда. Для кого-то город был притягателен исключительно тем, что именно здесь слушали «техно», ходили на рейвы или даже продавали наркотики[1590], – главное было уйти от прошлого.

10.1. Митинг на Исаакиевской площади, 5 марта 2012

Тем не менее негативная реакция на наследие прошлого лишь подтверждала, насколько сильным было его влияние. По сути, новые практики часто находили пристанище в исторических местах. До вмешательства городских властей популярными местами для рейвов были исторические крепости вокруг города (особенно Орешек и цепь фортов вокруг Кронштадта)[1591]. Притом что митинги против фальсификации выборов 10 декабря 2011 года года были официальным указом перенесены на Пионерскую площадь – место, которое не имело никакой связи с политическими беспорядками прошлого, – несанкционированные акции протеста в марте 2012 года сосредоточились в