Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

рассматриваемых как «другие», могут быть восстановлены только в случае, если мы «забудем то, что, как нам кажется, мы знаем»[1605], заставляя воздержаться от суждений и прислушаться к прошлому – ко всем его многочисленным и противоречащим друг другу голосам.

Источники и принципы их использования

В советское время официальная практика «сохранения прошлого» состояла в том, что все сколько-нибудь важные события ревностно документировались. Музеи и такие организации, как ГИОП, вели записи встреч, составляли отчеты и статистические обзоры, списки музейных приобретений. Все эти материалы, согласно стандартным процедурам, также направлялись в партийную, местную и центральную администрации (Ленсовет, Министерство культуры), а затем в государственные архивы. Всевозможным «памятникам» разных десятилетий послесталинской эпохи посвящены в общей сложности тысячи страниц.

При этом работать с таким материалом непросто. В частности, в партийных архивах документация разбросана по множеству различных административных подразделений: отделам культуры, агитации и пропаганды, общего и секретного отделов. Предметные указатели (если они вообще есть) далеко не полны, а само содержание неоднородно и непредсказуемо. С конца 1960-х годов число записей резко сокращается. По-видимому, многие учреждения были обязаны представить материалы в государственные архивы в течение 25-летнего срока (так что последнее регулярное депонирование происходило в 1990 году). В постсоветское время документы передавались бессистемно – если передавались вообще. Большое количество документов конца 1960-х, 1970-х и 1980-х годов, посвященных государственному регулированию деятельности религиозных организаций, было передано правительством Санкт-Петербурга в ЦГА в конце 2000-х, но многие другие области административной деятельности еще не представлены в архиве.

В результате множество документов остается в учреждениях, которые их и готовили. У всех этих организаций есть собственные архивы, но их основная цель – практическая. Документация в основном используется сотрудниками и посетителями с очень конкретными целями. Исследования, предполагающие широкий поиск (например, «история музеев в послесталинскую эпоху»), в отличие от попыток найти материал о доме 42 на Невском проспекте или Троицкой церкви в Лесном, часто вызывают непонимание, а то и подозрения («Называете себя историком, а сами даже не можете сказать, что вам нужно!»).

Большая часть документации недавних времен до сих пор закрыта – в частности, то, что находится в архивах горкома КПСС (хотя ими дело не ограничивается), где материалы о памятниках Ленину могут быть свалены в одну кучу с докладными о плохом поведении иностранных студентов, заказами подштанников для армейских офицеров и жалобами на коррупцию в администрации – все это считалось и до сих пор считается «секретными материалами». Если возникают сомнения, первое побуждение – не выдавать.

Учреждения могут налагать собственные ограничения: музеи неохотно публикуют подробную информацию о своих фондах, например списки приобретений (из-за боязни кражи); часто протоколы заседаний и другие процессуальные материалы (делопроизводство) недоступны (например, в ГИОП).

В любом случае, даже если процедурной документации много, справиться с ней непросто. В материалах подобного рода фиксируются заявления о намерениях, а не действия – это советские историки начали понимать уже в 1990-е. Эти документы – прекрасное свидетельство об истории институциональных конфликтов и пропаганды, но, когда дело доходит до реальной жизни, толку от них мало. Мы можем узнать, какие были воздвигнуты статуи, но не узнаем, как на них реагировали люди (за исключением крайних случаев, например, актов вандализма); мы можем узнать, сколько было кафе, но не узнаем, как они эксплуатировались и даже какое в них меню (реальное, а не заявленное в планах и отчетах).

Чтобы проникнуть в эти неуловимые области пропитанной памятью городской жизни, нужно обратиться к письмам и дневникам, мемуарам и устной истории – формам воспоминаний, которые часто сосредоточены именно на повседневной жизни. Эти источники также полезны тем, что особенно наглядно показывают, как работает память. Как отмечал Л. Н. Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”», люди начинают корректировать свои воспоминания почти сразу после события – уже военные реляции отстоят от сражения гораздо дальше, чем рассказ солдата, только что вернувшегося в казарму[1606].

Но если вас изначально интересует память, вероятность наложения на восприятие более поздних событий и склонность тех, кто вспоминает, пускаться в нравоучительные рассуждения о «раньше и теперь» – моменты, которые часто ставят под сомнение историческую ценность воспоминаний, – становятся не помехой анализу, а его частью. Способность людей отвлекаться на длинные семейные рассказы (то, что я мысленно называю «рассказами о любимом пуделе дяди Яши») и непредсказуемо перемещаться между детством и более поздними этапами жизни показывает, каким образом взгляд из прошлого влияет на настоящее и наоборот.

При записи интервью для Гарвардского проекта исследователи должны были в своем неустанном поиске «типичного» советского опыта вырезать все «не относящееся к делу». Процитируем официальное руководство для работавших в проекте:

Самый эффективный метод предотвратить отступления в сторону – как можно точнее сформулировать вопросы, чтобы ограничить круг информации, которую респондент может дать в ответ. Например, если вы зададите вопрос: «Какие проблемы у вас были с доставкой материалов для вашего завода?» – это прозвучит как приглашение к общей дискуссии о природе большевистского режима. С другой стороны, если вы спросите: «Когда возникали трудности с доставкой товаров через обычные каналы, могли ли вы задействовать свои связи в министерстве?» – то это с большей вероятностью приведет к получению нужной вам информации с минимумом дополнительных комментариев.

Хотя интервьюерам предписывалось не перебивать, в качестве допустимой и необходимой техники им рекомендовали использовать наводящие и ускоряющие разговор вопросы[1607]. С другой стороны, более современные методы ведения интервью делают упор на создание благоприятной атмосферы, чтобы люди могли рассказывать свои истории без прямого вмешательства на этом уровне – интервью, как правило, лишь частично структурируется, а вопросы задаются открытые[1608]. Интервью, на которые я здесь опираюсь, представляли собой широкое обсуждение взаимосвязей людей с городом: в них размываются стандартные категории анализа, такие как «личная» и «социальная» память, и четкое разделение на этапы жизни. Я попыталась отразить это и в собственном повествовании.

Еще один важный источник информации о том, как люди рефлексируют о прошлом, – обширные материалы, доступные в российском интернете. Было бы наивно рассматривать онлайн-форумы и блоги как некое свободное пространство для спонтанных, непосредственных воспоминаний: у памяти есть свои правила и свои способы бытования на этих площадках, как, собственно, и везде[1609]. Но интернет интересен тем, что показывает, как память развивается через диалог и конфронтацию: невинный комментарий о том, что кримплен в 1970-е годы воспринимался как роскошная ткань, может породить целую серию комментариев, подтверждающих или оспаривающих это утверждение («Да, мне она тогда нравилась»; «Боже,