Золотая чаша - Генри Джеймс

хлопот. Они все делают за нас. Просто удивительно, как они все понимают и как им все блестяще удается». Именно это Мегги заметила прежде всего: жить квартетом получалось у них не менее успешно, чем прежде – двумя отдельными парами. Как же они раньше-то не догадались? Одна только маленькая деталь чуточку омрачала общее благолепие: время от времени Мегги неудержимо хотелось уцепиться за руку отца, когда поезд начинал слишком уж раскачиваться на поворотах. Вот в такие минуты – от этого никуда не денешься – их глаза встречались; тем самым отец с дочерью словно сами совершали некий антиобщественный поступок, нарушающий дух всеобщего единения или, по крайней мере, идущий вразрез с тенденцией перемен, ради которых Мегги и затеяла все это предприятие.

Перемены, безусловно, достигли своего апогея в тот день, когда компания из Мэтчема явилась обедать на Портленд-Плейс. Пожалуй, в этот день Мегги достигла вершины своего социального величия в том смысле, что прием был устроен ею, и только ею, а все остальные участники словно сговорились сделать ее героиней вечера. Даже отец Мегги, всегда чувствовавший себя более свободно в роли гостя, а не хозяина дома, принял участие в заговоре; сыграло свою роль и присутствие Ассингемов; их после некоторого затишья тоже подхватил вихрь проносящегося экспресса, и Фанни, во всяком случае, всеми силами поддерживала Мегги и без устали ею восхищалась. На предыдущем обеде Фанни не присутствовала, – так пожелала Шарлотта, – но теперь она явилась во всем блеске нового оранжевого бархата, расшитого бирюзой, наверстывая упущенное в Мэтчеме, где ей поневоле пришлось отступить на второй план. Мегги была рада, что ей представляется случай восстановить справедливость – это вполне гармонировало с общим планом исправления ошибок. Мегги нравилось, что на горной вершине Портленд-Плейс, далекой от любых проявлений завистливого соперничества, ее подруга может чувствовать себя «не хуже других» и даже порой играть почти главенствующую роль, лишь бы это способствовало пущему блеску княгинюшки. В этом, насколько Мегги могла заметить, Фанни была неутомима. По правде говоря, отчасти именно благодаря ее помощи, принятой с благодарностью, в Мегги проснулась княгиня и вышла на свет божий. Мегги не могла точно сказать, как это случилось, но она впервые в жизни ощущала, что находится на высоте своего общественного положения, вполне оправдывая ожидания окружающих; в то же время она не переставала удивляться в глубине души причудливому стечению обстоятельств, в силу которых выразителями общественного мнения по поводу ее скромной персоны оказались великие мира сего, какими она считала Каслдинов и им подобных. Право, Фанни Ассингем выполняла здесь работу униформиста на цирковой арене, которому доверено следить, чтобы лошадь шла ровно, пока очаровательная барышня в коротенькой юбочке с блестками выделывает кульбиты у нее на спине. Большего и не требовалось; Мегги на время позабыла, попросту не давала себе труда быть княгиней в доступном для нее масштабе, но теперь, когда общество так охотно подало ей руку помощи, она легко смогла выпорхнуть на свет прожекторов. Застенчивой Мегги представлялось даже, что розовые чулочки слишком выставлены напоказ, а белоснежная юбочка с пышными оборками чересчур коротка. Чуть приподняв изящно изогнутые брови, Мегги, кажется, начинала понимать, в чем была ее главная ошибка.

После обеда она пригласила прийти еще гостей, целый список, куда входили чуть ли не все ее лондонские знакомые: опять-таки вполне в духе маленькой княгини, для которой разные княжеские штучки – дело привычное и естественное. Вот этому она и должна научиться: легко и естественно выполнять то, чего от нее ждут, быть такой, какой ее видят. И невзирая на смутное ощущение, что урок проходит не совсем гладко, сегодня у нее была великолепнейшая возможность попрактиковаться всласть. Особенно удачно получилось у нее с леди Каслдин, на которую Мегги повела методичное наступление, приведя в конце концов эту гордую даму в состояние беспрецедентной пассивности. Такое блестящее достижение вызвало румянец радости на щеки миссис Ассингем. Как она сияла и сверкала, глядя на свою юную подругу! Положительно, можно было подумать, будто ее юная подруга сама каким-то необыкновенным, сверхизощренным способом пришла ей на помощь в трудную минуту, подобно ангелу мщения. Все эти нюансы, опять-таки неким неуловимым и труднообъяснимым образом, отражались и на Америго с Шарлоттой, с одним лишь нежелательным побочным эффектом (постоянная забота Мегги): все это могло еще сильнее сказаться на отце.

Эта опасность в последующие дни временами словно притягивала ее. Осторожность куда-то уходила, и Мегги чувствовала, что этот человек ей ближе всех других. Ему не могло не передаться, что происходит нечто не совсем обычное, повторяла она без конца, и эта мысль несла в себе не меньше утешения, чем угрозы. Мегги представлялось, что оба они хоть и хранят молчание, но, обмениваясь красноречивыми взглядами, связанные взаимной нежностью как никогда прежде, ищут на ощупь некую свободу, некую иллюзию, некую воображаемую отвагу, которая позволит им, наконец, осмелиться говорить об этом. Неизбежно должен был наступить момент, – и он наступил, пронзительный, как звук электрического звонка после нажатия кнопки, – когда Мегги вдруг пришло в голову наименее благоприятное толкование созданного ею самой переполоха. В очень поверхностном изложении дело обстояло так: долгое время все они как семья пребывали в состоянии незамутненного счастья, теперь же им открылся новый источник радости, к которой оба, и отец, и сама Мегги, слава богу, не утратили ни вкуса, ни благодарности. Весь этот непривычно оживленный стиль жизни нет-нет да и пробуждал у мистера Вервера уже замеченное нами инстинктивное желание за что-нибудь ухватиться; он будто говорил ей, раз уж она сама так и не захотела нарушить молчание: «Все прекрасно и замечательно, не правда ли? Но где же мы все-таки находимся? Несемся в пространстве на воздушном шаре или погружаемся в глубины земли по сверкающим штольням золотого рудника?» Драгоценное равновесие сохранилось и восторжествовало, несмотря на все перестановки; перераспределение тяжести не нарушило идеально выверенную балансировку – именно поэтому Мегги была не вправе проводить рискованные эксперименты по отношению к своему партнеру по приключениям. Взялась держать равновесие, так уж держи! И это лишало ее всякой возможности каким бы то ни было хитроумным способом дознаться, о чем он думает.

Зато у нее бывали минуты восхитительного ощущения общности с отцом в жестких рамках ими же созданного закона; а стоило Мегги подумать о том, что он, быть может, тем временем старается всеми силами щадить ее, как сама видимость отсутствия у них «личных» тем для разговора становилась особенно трогательной и щемящей, какой не была для нее даже страстная тоска по мужу. Но Мегги была бессильна и только еще