Золотая чаша - Генри Джеймс

больше притихла после своего озарения, когда ей так хотелось сказать ему: «Да, с виду у нас сейчас лучшее время, но разве ты не видишь, как они вместе добиваются этого? Ведь даже мой успех, успех моей затеи построить заново нашу прекрасную гармонию на иной основе, оказывается в итоге прежде всего их успехом – победой их ума, их обаяния, их способности держаться до последнего, короче говоря – их полной власти над всей нашей жизнью?» А как могла она это сказать, не сказав вместе с тем гораздо, гораздо больше? Не сказав: «Они сделают для нас что угодно, кроме только одного: ни за что они не примут такой линии поведения, которая разлучила бы их друг с другом». Как могла она даже в мыслях обмолвиться об этом, не вложив тем самым в его уста именно те слова, которые так страшилась услышать? «Разлучила друг с другом, душа моя? Ты хочешь разлучить их друг с другом? Так ты хочешь, чтобы и мы с тобой расстались? Разве можно разделить их, не разделив нас?» Вот какой вопрос со страхом слышала она в мыслях, а за ним тянулся целый шлейф других подобных вопросов. Им с отцом разлучиться, разумеется, возможно, но единственно по какой-нибудь совсем уж серьезной причине. Что ж, самой что ни на есть серьезной причиной могло бы стать такое положение дел, когда они уже не смогут, так сказать, позволить своим жене и мужу и дальше «водить» их такой компактной группой. А если они, предположим, сочтут, что подобный момент уже наступил, и в соответствии с этим решатся на разлуку, не встанут ли над разделяющей их пропастью бледные призраки непогребенного прошлого, протягивая к ним руки с укором и мольбой?

Пока, во всяком случае, Мегги приходилось говорить себе, что успокаивающие слова и попытки восполнить нечто упущенное, возможно, таят в себе более глубокое предательство. Снова она чувствовала себя страшно одинокой, совсем как тогда, после напряженной сцены с мужем на обратном пути после встречи с Каслдинами на Итон-сквер. После того вечера она тревожилась еще сильнее, чем сейчас, но затем наступило затишье: все-таки нужно было еще доказать, что для тревоги имеются основания. И вот неотвратимо наступил тот час, когда Мегги поняла, холодея, чего она боялась и почему. Должен был пройти целый месяц, пока этот час настал, но когда он наконец наступил, все ей стало ясно до последней черточки. Теперь она знала, что имел в виду Америго, говоря о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты для восстановления гармонии и благополучия между ними. Чем больше Мегги вспоминала, с какой интонацией он упомянул об этой счастливой возможности, тем яснее ей становилось, что слова мужа были частью сознательного и очень искусного манипулирования ею. В ту минуту им двигало великое множество самых разных побуждений, и среди прочего, в немалой степени, – желание, а стало быть, и потребность выяснить, как Мегги поступит при таких-то и таких-то обстоятельствах. Обстоятельства же, насколько Мегги могла понять, заключались в том, что она в некоторой мере окажется под угрозой, как ни чудовищно приписывать ему намерения, ассоциирующиеся с этим словом. Завести разговор о возможном участии ее мачехи в деле, которое, на первый взгляд, не касалось никого, кроме них самих, – вещь настолько привычная и простая, почему же Мегги почудилось в этом нечто угрожающее?

Поначалу Мегги воспринимала эту странность безо всякой связи с реальностью, как бесцельный полет воображения.

Несомненно, именно поэтому она сумела заставить себя ждать неделю за неделей, довольно убедительно – а вернее, чересчур убедительно – симулируя безмятежное спокойствие духа. За двусмысленным предложением князя не последовало немедленного продолжения, а значит, необходимо было быть терпеливой. И все же много дней спустя Мегги пришлось признать, что хлеб, брошенный ее мужем на воду, приплыл обратно к ним, а значит, можно с полным правом вернуться к прежним страхам. А это, в свою очередь, означало новые болезненные воспоминания о его маленькой хитрости. Хитрить с нею – что же за этим кроется, что только за этим не кроется, ведь она ни разу за все время их знакомства не давала ему ни малейшего повода щадить ее, сомневаться в ней, опасаться ее, вообще каким бы то ни было образом принимать ее в расчет? Хитрость крылась в его простых словах о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты, словно ее помощь относилась в равной степени к ним обоим, и в этой простоте заключалось его торжество.

Не могла же Мегги – и он это знал – сказать правду: «О, ты „используешь“ ее, и я ее использую, если угодно; да, но мы используем ее совершенно по-разному, по отдельности и совсем не в одном и том же смысле. Вместе мы никого не можем использовать, кроме только самих себя, ты разве не понимаешь? Я хочу сказать, во всем, где наши интересы совпадают, я прекрасно могу сделать все, что требуется тебе, а ты можешь прекрасно сделать все, что требуется мне. Каждому из нас никто не нужен, кроме второго. Зачем же приплетать сюда Шарлотту, как будто так и надо?»

Мегги не могла открыто бросить ему вызов, потому что – от этой мысли ее словно парализовало – тем самым она задала бы тон. Его слух мгновенно уловил бы ревность, и отзвуки мало-помалу достигли бы отца пронзительным криком, разрывающим в клочья тишину его мирного сна. Вот уже много дней Мегги было сложно улучить хоть двадцать минут наедине с отцом – почти настолько же сложно, насколько раньше было легко. Собственно говоря, раньше – удивительно, это время уже казалось далеким прошлым! – они постоянно подолгу оставались вдвоем, и в этом постоянстве, в предсказуемости повседневной жизни была своя особенная, домашняя красота. А теперь с ними рядом почти всегда оказывалась Шарлотта, которую Америго все время привозил на Портленд-Плейс, и сам Америго почти всегда оказывался на Итон-сквер, куда его все время привозила Шарлотта. Случайные обрывочные встречи с глазу на глаз давали мало возможностей поговорить по душам, поскольку долгая привычка к неспешному общению не позволяла им обсуждать глубокие темы на скорую руку. Если и удавалось иной раз поболтать четверть часика, они не заводили разговор об основополагающих вещах; они молча прогуливались по пустым пространствам огромного притихшего дома; они замечательно умели молчать вдвоем – это было приятнее, чем объясняться впопыхах. Право же, в последнее время им, кажется, даже лучше удавалось общаться без слов. Может быть, обращаясь к двум другим собеседникам, они на самом деле говорили «друг для друга»,