Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

В иконографии темные лица иноверцев указывали на тьму, царствующую в их душах, связь с дьяволом и причастность к аду[668]. Для понимания средневековых изображений важно не забывать, что многие их детали не столько воспроизводят реальность, сколько помогают зрителю верно считать смысл происходящего, противопоставляют или, наоборот, сближают персонажей друг с другом и показывают, кто здесь праведник, а кто – грешник. Представляя мусульман (вне зависимости от того, как они на самом деле выглядели) чернокожими, иллюстраторы хроник, посвященных Крестовым походам или испанской Реконкисте, зримо противопоставляли их христианскому воинству и напоминали о том, что иноверцы – это клевреты дьявола, «князя тьмы». По той же причине с темной, почти черной кожей могли изображать и еретиков (II.3.11).

II.3.11. Св. Иларий из Пуатье (ум. 367 г.) вместе с другими епископами сражается с арианами. Здесь еретики предстают в облике мавров с бритыми головами. В некоторых испанских рукописях еретики Иовиниан (IV в.) и Гельвидий (IV в.), которых обличал архиепископ Ильдефонс Толедский (VII в.), изображались в облике сарацин.

Иаков Ворагинский. Золотая легенда. Париж. 1348 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 241. Fol. 38v

Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, с каролингской эпохи и до заката Средневековья было создано «великое множество изображений, где черной либо темной кожей наделены не только черти и демоны, сарацины или язычники, изменники и предатели (Иуда, Каин и Далила в Библии; Ганелон, предатель в „Песни о Роланде“; Мордред, предатель из легенды об Артуре), но также всевозможные преступники и злоумышленники, прелюбодейные жены, непокорные сыновья, вероломные братья, дядья-узурпаторы, а еще люди, которые из-за своего позорного ремесла или по иным причинам оказались вне общества: палачи (в частности, палачи Христа и святых), проститутки, ростовщики, колдуны, фальшивомонетчики, прокаженные, нищие и калеки. Все они лишены права на светлую кожу, по которой узнаются добрые христиане, порядочные люди и потомки знатных родов»[669].

Конечно, средневековые европейцы прекрасно знали о том, что на юге есть земли, где живут люди, у которых кожа намного темнее, чем у них, или вовсе черна как смоль. Различные теории, в которых переплетались географические и физиологические аргументы, объясняли, почему у разных народов цвет кожи неодинаков. Однако при этом в религиозном дискурсе и в мире воображаемого чернота была крепко спаяна с иноверием и пороком. В немалом числе текстов и изображений темный цвет кожи служил внешней манифестацией зла, господствующего в человеке. Но, когда эта тьма рассеивалась (иноверец принимал крещение, а грешник приносил покаяние), его тело могло побелеть – дух преображал плоть.

В богословской традиции такое «отбеливание» служило метафорой обращения или покаяния[670]. Комментируя строки из Книги пророка Иеремии (13:23) «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс – пятна свои? так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?», Беда Достопочтенный (ок. 673–735 гг.) писал, что, отвергнув грех, эфиоп меняет цвет кожи и «обеляется» (dealbatus) в водах крещения[671]. Другие экзегеты, напротив, подчеркивали, что чернота «ефиоплянина» неискоренима, и видели в нем олицетворение иудеев. Так, Исидор Севильский (ок. 560–636 гг.) утверждал, что цвет кожи эфиопа не меняется, а барс не способен избавиться от пятен на шкуре – так и иудеи держатся за свои заблуждения и не принимают Христа[672].

Однако в Средние века существовали тексты, где персонажи, преобразившись духовно, в буквальном смысле меняли свой цвет. Один из них – английская поэма «Король Тарса» (ок. 1330 г.)[673]. В ней султан Дамаска, темнокожий мусульманский владыка, силой принуждает христианского государя, правившего в королевстве под названием Тарс, отдать ему в жены свою дочь[674]. Юная принцесса, которая была «бела как лебединое перышко», мнимо принимает ислам, одевается, как принято у сарацин, и целует всех идолов. Вскоре у них рождается ребенок, который был настолько монструозен, что скорее напоминал кусок плоти (rond of flesche). У несчастного не было ни костей, ни носа, ни глаз. Султан стал молиться о его исцелении, но безрезультатно. В этот момент жена попросила, чтобы он освободил из темницы христианского священника. Тот окрестил чудовищного ребенка, и он тотчас же превратился в прекрасного и здорового малыша. После этого счастливый отец-султан тоже принял христианство и из темнокожего сделался белее белого. В итоге он попросил короля Тарса, чтобы тот помог ему обратить подданных в новую веру, отправился в Крестовый поход против бывших единоверцев и взял в плен 30 000 «темно-синих и черных» (blo & blac) сарацин.

Читатель мог извлечь из этого текста несколько уроков. Один из них состоял в том, что религиозные различия лежат не только в духовной (или, как мы сейчас сказали бы, в культурной и психологической), но и в биологической плоскости. Религия диктует, во что человек верит, в какие храмы ходит, в каких ритуалах участвует и кем себя ощущает. Но это не все – она определяет и его физический облик. Приняв крещение, султан Дамаска не только присоединяется к другому религиозному сообществу, но и преображается соматически. C точки зрения автора «Короля Тарса», союз христианки и сарацина противоестествен – не только в религиозном, но и в физиологическом смысле. Он порождает монстра, но монстр преображается и исцеляется, как только становится христианином. В этой истории теология укоренена в биологии, а биология следует за теологией. Но лишь в одну сторону. Как заметила Джеральдин Хенг в книге о средневековых «расовых» дискурсах, белокожая принцесса Тарса, приняв ислам, не потемнела, а осталась такой же, как была. Конечно, как сказано в тексте поэмы, ее обращение было внешним и мнимым. Однако в тексте, который прославлял христианство как истину, преобразующую не только души, но и тела, требовалось показать, что такое телесное преображение возможно в одном – правильном и спасительном – направлении[675].

В христианских текстах противостояние Бога и дьявола, добра и зла с самых ранних времен описывалось с помощью оппозиции света и тьмы, дня и ночи, белого и черного. По формулировке Мишеля Пастуро, черный – «это цвет первозданного хаоса, зловещей и грозной ночи, а главное – цвет смерти. Один лишь свет есть источник жизни и свидетельство присутствия Бога. Он – противоположность „тьмы“ (это слово – одно из наиболее часто встречающихся в Библии), которая неизменно ассоциируется со злом, нечестивостью, наказанием и страданием. В Новом Завете идея Божественного Света получает дальнейшее развитие: Христос – свет миру; он спасает праведников от власти зла и от „князя тьмы“ (дьявола) и открывает им путь в небесный Иерусалим, где они узрят лицо Бога и более не будут иметь нужды в светильнике. Соответственно, белый, цвет Христа и небесного света, – цвет славы и Воскресения; черный же – цвет Сатаны, греха и смерти»[676]. Ад нередко представляли как подземное царство, где в непроглядной тьме пылает вечное пламя, или в более спиритуалистском духе описывали как вечную тьму – отлучение от Божьего Света, который дарует жизнь вечную.