Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

Уже в патериках, в которые с IV–V вв. стали собирать изречения и истории из жизни первых отшельников и монахов-аскетов, бесов часто именовали «эфиопами»[677]. Это слово означало не конкретную этническую группу, а все народы с темной или черной кожей, которые жили к югу от Египта, где зарождалось христианское монашество. В античных и средневековых представлениях Эфиопия могла граничить с Индией – так что географические рамки этого термина были чрезвычайно широки[678]. В богословской традиции чернота «эфиопов» нередко интерпретировалась как отражение их порочной природы. Например, епископ Павлин Ноланский (ок. 354–431 гг.) писал, что жители Эфиопии так темны не из-за того, что опалены солнцем, а потому, что грех придает им цвет ночи[679].

Еще в языческой римской культуре «эфиопы» воплощали максимальную физическую и культурную инаковость. Как писал историк Дэвид Бракке в книге «Демоны и становление монаха: Духовная борьба в раннем христианстве», в представлении римлян, эстетическому идеалу отвечала смуглая кожа, цвет которой был не черен, но и не бледен (inter nigrum et palladium). Она занимала промежуточное положение между варварскими крайностями: чернотой эфиопов и светлой (candidus или flavus) кожей германцев. Физическая норма подразумевала и моральное совершенство, а крайности, как считалось, были сопряжены с различными пороками. В соответствии с популярными тогда физиогномическими теориями многие черты, характерные для облика африканцев, указывали на различные моральные изъяны. Например, плотные кудрявые волосы свидетельствовали об их коварстве. А одной из главных ассоциаций с «эфиопами» была их гиперсексуальность[680].

Потому уже в самых ранних христианских текстах, посвященных противостоянию человека (прежде всего отшельника и монаха) с демонами, которые его искушали или порой физически истязали, нечистые духи являлись своим жертвам в облике чернокожих. «Маска» эфиопа или эфиопки одновременно скрывала их дьявольскую сущность (ведь бес представал в облике человека) и делала ее зримой (поскольку человек этот черен). Демоны-«эфиопы» олицетворяли множество разных пороков, но главным из них, конечно, была похоть. Они побуждали иноков к блуду и олицетворяли их томления плоти. Палладий Еленопольский в сборнике житий египетских пустынников, который известен как «Лавсаик» (ок. 419–420 гг.), рассказывал о том, как монаха Пахома преследовал бес в облике эфиопки, которую он знал в молодости. Однажды искусительница села ему на колени. Он ударил ее по уху, она удалилась, но от его ладони еще долго чувствовалось зловоние[681]. Такие истории соединяли привычное представление о гиперсексуальности эфиопов и страх перед женским телом как источником искушений, который был характерен для аскетической традиции.

Как в монастырских текстах и, видимо, в представлениях первых отшельников и монахов были устроены искушения плоти, лучше всего видно в Житии Антония Великого, которое было написано в середине IV в. епископом Афанасием Александрийским. Этот текст, посвященный египетскому пустыннику, которого почитали как основателя отшельнического монашества, стал одним из главных источников христианских демонологических представлений. На протяжении всего Средневековья это житие служило моделью того, как следует представлять искушения, которые посылает дьявол, и, главное, как им успешно противостоять.

Томления плоти, которыми дьявол осаждал Антония, были зримо воплощены в юном эфиопе, который однажды явился святому. «Но ненавистник добра завистливый диавол, видя такое расположение в юном Антонии, не потерпел этого, но как привык действовать, так намеревается поступить и с ним. Сперва покушается он отвлечь Антония от подвижнической жизни, приводя ему на мысль то воспоминание об имуществе, то заботливость о сестре, то родственные связи, то сребролюбие, славолюбие, услаждение разными яствами и другие удобства жизни… Когда же враг увидел немощь свою против Антониева намерения, паче же увидел, что сам поборается твердостью Антония, низлагается великою его верою… наступает он и на юного Антония, смущая его ночью и столько тревожа днем, что взаимная борьба их сделалась приметною и для посторонних… Наконец, поелику змий этот не возмог низложить этим Антония, а, напротив того, увидел, что сам изгнан из сердца его; то, по написанному, скрежеща зубы своими и как бы вне себя, каков он умом, таким является и по виду, именно же в образе черного отрока [курсив мой. – М. М.]. И поелику низложен был этот коварный, то, как бы изъявляя покорность, не нападает уже помыслами, но говорит человеческим голосом: «многих обольстил я, и еще большее число низложил, но, в числе многих напав теперь на тебя и на труды твои, изнемог». Потом, когда Антоний спросил: «кто же ты, обращающийся ко мне с такою речью?» – не таясь нимало, отвечал он жалобным голосом: "я – друг блуда; обязан уловлять юных в блуд, производить в них блудные разжжения, и называюсь духом блуда. Многих, желавших жить целомудренно, обольстил я… Антоний же, возблагодарив Господа, небоязненно сказал врагу: "поэтому и достоин ты великого презрения. Ибо черен ты умом и бессилен, как отрок [курсив мой. – М. М.]. У меня нет уже и заботы о тебе. Господь мне помощник, и аз воззрю на враги моя". Черный отрок, услышав это, немедленно с ужасом бежал от слов сих, боясь уже и приближаться к Антонию»[682].

Похожие сцены появлялись во многих других житиях, патериках и проповедях, которые задавали эталон монашеской жизни и описывали искушения, которые дьявол посылал первым отшельникам, а потом монахам общежительных монастырей, основанных в Египте, Сирии или Палестине. Макарий Александрийский (ум. 395 г.) описывал, как во время службы чернокожие мальчики (т. е. демоны) давили монахам на глаза, чтобы тех клонило в сон, засовывали им пальцы в рот, чтобы они зевали, и посылали им нечистые видения, а Иоанн Кассиан (ум. ок. 435 г.) рассказывал об одном монахе, которого постоянно отвлекал «эфиоп» (тоже демон), бегавший по его келье и стрелявший в него из лука, когда он молился[683].

В таких историях бесам приписывали все искушения и сомнения, которые одолевали христиан, решившихся на разрыв с миром и радикальное самоотречение. Они уходили в пустыню (в прямом смысле этого слова или в переносном значении любого удаленного и уединенного места), чтобы пребывать там в уединенной молитве и умерщвлении плоти; другие стали объединяться в общины братьев под властью отца-настоятеля. Однако всех их, конечно, не могли не преследовать томления плоти, усталость от изматывающей тело аскезы и тоска по привычной городской жизни, сомнения в том, смогут ли они спастись, или, наоборот, горделивая убежденность в своей исключительной святости. Жития отшельников и монахов, предостерегая от таких искушений, представляли их как дело рук дьявола. Рассказывая, к примеру, о том, как во время долгих служб темнокожие демоны стремились усыпить иноков, эти тексты объясняли, почему их так клонит в сон, а тело слабеет. И тем самым предупреждали, что тягостную дремоту им посылает дьявол.