На что способны блондинки - Николас Фрилинг

Надо сказать, что Рут была великолепна. Она сказала:

— Да, конечно, дорогая, не беспокойся, со мной все будет в полном порядке.

Как будто Арлетт, в тот момент, вероятно, в каком-то клиническом безумии, вообще об этом думала!

Рут поступила разумно, позвонив моей жене, которая, конечно, пригласила ее приехать.

— Эта женщина не в своем уме, — встревоженно сказала она мне, имея в виду Арлетт. — Что нам делать?

Рут преодолела весь путь на своем мотороллере. В том, чтобы она осталась у нас, не было ничего необычного — до ее школы отсюда не намного дальше, чем от собственного дома. Многим другим детям, живущим в сельской местности, приходится ездить в такую же даль, и для этого на железной дороге предусмотрены специальные рейсы. Насчет ее мы не беспокоились.

— Арлетт впала в матаглап, — первое, что сказала Рут, войдя в наш дом.

Это было одно из малайских слов, просочившихся в голландскую лексику, подобно «амоку», оно означает почти то же самое: временное помешательство, при котором страдающий им не замечает ничего — ни боли, ни усталости, ни страха — и абсолютно невосприимчив к голосу разума.

— Что нам делать? — снова спросила меня жена.

Я подумал.

— Полагаю, что ничего, — сказал я наконец.

Арлетт вышла на открытый воздух и увидела, что весна пришла в Амстердам. Бледное, кислое предзакатное солнце уходило в воду у гавани за Принс-Хендрик-Каде; ветер, дувший от воды, пронизывал. Для нее это стало потрясением. Череда быстрых ритмических ударов, как в начале скрипичного концерта Бетховена. То, что она заметила солнце и ветер, означает, как я думаю, что с этого момента Арлетт снова была в здравом уме. Но, возможно, я ошибаюсь. Наверняка, даже будучи помешанным, можно обладать тем же восприятием, что и у прочих людей. Точно то же случается, когда садишься в ночной поезд, идущий из Парижа к побережью, и просыпаешься где-то между Сен-Рафаэлем и Каннами. Выглядываешь наружу, а там Средиземное море. Или было там.

Резкий соленый запах, лейтмотивы северного моря — морские чайки и сельдь, остроконечные кирпичные здания, высокие и узкие, как цапли, с их мозаикой разноцветных ставен, нависших крыш, подоконников, которые придают ландшафтам их застылый средневековый вид. (Возврат к тому, что было до Брейгеля, до Ван Дейка, к древним христианам, чьих художников мы не знаем и которые носят такие имена, как Мастер Жития Святой Урсулы.)

Щедрое использование красок однородных, ярких, простых цветов типично для ганзейских пристаней Балтики и поражает приезжего из Центральной Европы. Даже голландские флаги, развевающиеся повсюду (нет больших любителей размахивать флагами), будоражили Арлетт и выводили из равновесия; она прежде не осознавала, что за короткое время глаза ее привыкли к нежным и приглушенным краскам Франции, настолько, что, казалось, Арлетт никогда и не покидала дома. Резкая однотонная яркость Голландии! Свет живописцев, который режет непривычный глаз… Арлетт никогда не носила солнечные очки во Франции, разве только на море или среди снегов, но здесь чуть ли не ложилась в них спать. И тем не менее все это было так знакомо. Ей приходилось то и дело напоминать себе: она жила в Голландии целых двадцать лет.

Арлетт не имела никакого понятия, куда хочет пойти, но знала, что сейчас она здесь. Небольшая пауза приведет в состояние неподвижности вращающиеся, мелькающие узоры калейдоскопа. Она перешла через дорогу и спустилась по ступенькам к маленькой деревянной террасе — чего-нибудь выпить и отдышаться.

Все было внове: массивность и приземистость светлой чашки и блюдца в голландском кафе, оставленных на ее столике предыдущим посетителем, восхитительные ритмические очертания церкви Святого Николая и угла Зедейка, проступавшие на фоне неба по ту сторону пристани. Туристы толпой текли в речные трамваи, и она теперь тоже была туристкой. Старый официант вытирал стол, держа поднос, полный пустых бутылок, которые покачивались у нее перед глазами. Заметив посетительницу, он вопросительно взглянул на нее.

— Принесите мне «чокомилк», если, конечно, у вас есть вкусный и холодный. — Что-то щелкнуло у Арлетт в голове. Да. Она говорила по-голландски, причем так же бегло, как и раньше!

Официант вернулся прежде, чем она это осознала.

— А вы ведь не голландка, правда? — В его голосе слышалось настоящее амстердамское карканье.

— Всего лишь туристка, — улыбаясь, сказала Арлетт.

— О, тогда я позволю себе заметить: говорите вы на правильном голландском, — оживленно, со стуком ставя стакан, сказал он, наливая туда густой «чокомилк».

— Огромное вам спасибо.

— Tot Uw dienst. Ja, ja, ja, kom er aan![69] — крикнул официант суетливому человеку, машущему руками и выстукивающему монеткой по своему блюдцу. — Как стайка грачей, — недовольно заметил официант. — Кра-кра-уа-уа. Иду, иду.

Слезы набежали у нее на глаза, когда Арлетт услышала точную интонацию своего мужа. С ней он говорил на голландском с акцентом, порой безотчетно — смех, да и только — копируя ее, но когда имел дело с настоящим голландцем, вроде него самого, у него тоже начинали проскальзывать каркающие звуки, как будто пародируя самого себя.

По соседству с ней сидели две американские девушки, серьезные, спокойные, довольно чистые на вид, хотя волосы их были запыленными, а джинсы — темными и маслянистыми, как та грязь, которую землечерпалка выковыривала со дна гавани. До нее долетали обрывки разговора.

— Она — чудесный человек, ужасно молчаливая, но по-настоящему зрелая, ты понимаешь, что я имею в виду; да, из Толедо.

Арлетт знала, что Ван дер Вальк сейчас бы загоготал, и глаза ее просветлели.

Я вижу ее там, в начале ее абсурдной и жутковатой миссии. У нее типично женская память на подробности, наивная, искренняя убежденность, что она должна обо всем составить правильное представление. Спроси я ее, что пили эти две девушки, и она бы наверняка знала, и пришла бы в восторг от того, что я спросил.

Я не видел Амстердам четыре или пять лет, и, возможно, пройдет еще столько же, прежде чем я его снова увижу. Пожалуй, оно и к лучшему. Я не хочу, чтобы мое воображение вставало на пути у ощущений Арлетт. Пит, чья мысль работала подобно моей, видел вещи совсем иначе, чем она.

Как-то мы сидели вместе на той же самой террасе.

— Посмотри на вон то чертово здание, — показывая на Центральный вокзал, говорил Пит. — Сооружение, которое я люблю, выстроенное с любовным вниманием к каждой бесполезной детали, архитектором двадцатого столетия, чье имя я запамятовал (голландский аналог сэра Джайлза Гилберта Скотта). — Ну разве не прелесть?

«Прелесть» — это не то слово, которые выбрал бы я, но оно странным образом здесь подходит.

— Век Железной Дороги, — продолжал Ван дер Вальк. — Получился замечательный музей — старые деревянные экипажи, пыхтящие паровозы с длинными трубами, фигуры а-ля мадам Тюссо начальников станций с бородами, полицейских в шлемах, с громадными усами-шумовками, женщин с турнюрами и ридикюлями… Да-да, и дети в матросских костюмчиках.