На что способны блондинки - Николас Фрилинг

Кровь то и дело приливала к голове Арлетт. Она не так чтобы уж очень разозлилась на этого маленького человечка, несмотря на присущие ему до некоторой степени самодовольство и педантичность, и совсем не разозлилась на то, что комиссар, который сделал все, что было в его силах, с его огромной неповоротливой машиной, теперь потерпел фиаско и набрался честности и мужества, чтобы сообщить ей факт, болезненный для них обоих, а для него — крайне унизительный. Но ее охватила ярость. До чего же быстро ее мужа свели к пенсии, посмертной медали, фотографии в черной рамке, положенной офицерам, павшим на полях славы. Нуль. В тот самый момент, когда он перестал жить, для этих составителей рапортов ее муж перестал быть человеком. Как часто он говорил: «Жертва — вот что имеет значение». В то время как во всех детективных историях и во всех многочисленных делах об убийстве жертва — всего лишь крючок, на который навешивают сюжет, скучная, обременительная, причиняющая неловкость предварительная деталь, которую следует заставить замолчать и убрать как можно скорее.

Арлетт открыла блокнот.

«Выронить часы на трамвайные рельсы — как такое возможно, причем чисто механически. Я бы никогда в это не поверил — я чуть не расплакался. Странно, как даже страшная катастрофа способна навести человека на мысль. Но здесь я их покупать не стану; слишком дорого, черт побери. Зап. А. попросить мальчиков приобрести какую-нибудь красивую классическую вещицу в Schweiz Land für mich anniversaire»[65].

Она захлопнула блокнот и заплакала.

— И все-таки, — спросила Рут, — откуда взялись другие, те, красивые, с эмалированным циферблатом? Они, должно быть, ужасно дорогие.

— Он сказал мне, что приобрел их на удивление дешево, так что я думаю, они были не то подержанные, не то сломанные, но теперь, когда ты упомянула об этом, я вспомнила, что он вел себя таинственно, когда речь заходила о них, говорил, что это удачный поворот в чем-то таком, разгадкой чего он занимался.

— Как ты думаешь, могло это быть?..

— Я не знаю, — сказала Арлетт. — Но хочу прочитать эти блокноты. Я не намерена отмахиваться от всего этого с высокомерным пренебрежением, как поступили эти клоуны, только потому, что не смогли их прочитать.

Арлетт произнесла это достаточно легкомысленно, но где-то внутри нее начала вызревать решительность. Не отомстить, не расквитаться, или как это там называется. Но заступиться за жертву, столь недостойно умаляемую и отвергаемую. Существовало какое-то объяснение убийству, и она намеревалась его отыскать. Она испытывала уверенность, что разгадка находится там, в блокнотах. Потому что Ван дер Вальк все записывал. Это был его метод. Банальные, не имеющие отношения к делу или путаные — как бы там ни было, он вел эти записи и по вечерам часами размышлял над неразборчивыми каракулями, и на удивление часто в размытых и усеянных кляксами письменах начинал проглядывать стройный рисунок, а вещи, которые он совсем не понимал, вставали на свои места.

«Странно, как даже страшная катастрофа способна навести человека на мысль».

В высшей степени легковесные, бессвязные, нелогичные замечания — они имели связующее звено, известное ему. Он, вероятно, не знал своего убийцу, но знал бы, что нужно сделать, чтобы это выяснить.

Тем вечером Арлетт достала чистый блокнот из чемодана с барахлом, которое она упаковала не глядя в маленькой квартирке, выбрала одну из шариковых ручек мужа и принялась прочесывать блокноты, строчка за строчкой.

На этом этапе было бы лестно сказать, что она немедленно обратится ко мне за советом, но, что было характерно для нее, она этого не сделала. Арлетт собиралась вначале переболеть этим, по-глупому, в одиночку, Честно, никого в это не посвящая. Я нахожу, что это вполне в ее духе. Прежде я никогда не был о ней слишком высокого мнения, о чем говорю с сожалением, и здесь я проявил леность, равно как и необыкновенную глупость, потому что интересовался Питом, в котором чувствовал родственную душу, но не испытывал интереса к ней. И я никогда не понимал Пита должным образом, потому что неизменно недооценивал то влияние, которое она на него оказывала. Это, несомненно, привело меня к написанию ряда скверных вещей. При случае я оправдывался (как наедине с самим собой, так и перед другими, в разговоре) замечаниями вроде: «Ну, в детективном романе нужно обеспечивать развитие действия и не слишком вдаваться во взаимодействие персонажей». И все-таки я иногда выдвигал абсолютно тщетные претензии по поводу того, что, по сути дела, являюсь изобретателем детективов, основанных на характерах. (Чертовски глупые претензии, равно как и тщетные, потому что никогда не бывает изобретателя чего-либо. «Изобретения» совершаются двадцатью или более людьми одновременно, просто потому что назрел момент. Хорошо известный пример в области техники — это изобретение телевидения, на что претендуют русские, американцы, англичане и французы, и все — с полным на то основанием.) Так что в дюжине книг я оставил Арлетт второстепенным персонажем, впихивая ее, когда казалось, что нужно добавить колора. Она была искусным кулинаром и любила музыку.

В свое оправдание могу лишь сказать, что я знал ее именно с этой стороны. Мы говорили, когда встречались, о кулинарии, ремесле, которым я интересовался, и о музыке, которую я любил, но о которой ничего не знал, в то время как она знала много. И это приятно удивляло меня, потому что для французских femmes d’intérieur[66] скромного деревенского происхождения и простого воспитания редкость вообще иметь какие-либо музыкальные пристрастия, за исключением разве что Жильбера Беко, который столь же талантлив, сколь и хорош собой.

Я никогда не удосуживался взглянуть повнимательнее на то, как эти обычные женатики вросли друг в друга и формировали друг друга, а ведь это один из основополагающих элементов при любой серьезной пробе сил в литературе. Мы видим — если взять хорошо известный и наглядный пример, — что Соме Форсайт — трагическая фигура, потому что нет никакого контакта между ним и какой-либо из его жен (эта невообразимо скучная Ирэн даже в постели ни на что не годна), но никогда не идем дальше. Зачем этот чертов дурак на них женился, что он в них находил? Голсуорси избегал этой темы из брезгливости, приверженности к условностям и — приходится констатировать — глупости или непрофессионализма. Отношения между Майклом Монтом и Флер столь же неглубоки, и мы неизбежно приходим к тому выводу, что перед нами второразрядный романист[67].

Я не хочу слишком в это углубляться, потому что жизнь Пита и Арлетт не имеет никакого отношения к этой истории; для меня гораздо весомее то обстоятельство, что я не хочу вторгаться в частную жизнь Арлетт или оскорблять ее чувства какими-то замечаниями, которые она может счесть неоправданно личными. Но будет вполне оправданно отметить несколько направлений, по которым эти двое дополняли друг друга. Я не знал Пита в молодости, но вполне очевидно, что он был беспокойным, нескладным молодым человеком, агрессивным из-за принадлежности к «рабочему классу», стыдившимся одновременно своего грубого телосложения и своего ума, который он имел склонность прятать, даже когда я познакомился с ним, за мальчишеством, которое было не более чем вывернутым наизнанку снобизмом. Будучи мальчиком смышленым, он ходил в Хогере бюргер скул, что-то вроде улучшенного варианта голландской средней классической школы, сродни лицею, где его окружали мальчики из семей мелких буржуа, класс преуспевающих лавочников, подвергавших его насмешкам из-за выговора и уличных манер. Он лишился отца-мастерового — столяра из бедняцкого и перенаселенного амстердамского района «Пейп» — во время войны, а матери — вскоре после того, как ему едва исполнилось двадцать. Сам Пит бежал из плена около 1943 года, попал в Швецию и добрался до Англии, где несколько месяцев его держали взаперти в лагере для интернированных, проявляя дурацкую подозрительность — к парню восемнадцати лет от роду! По возвращении в Амстердам после войны его образование, его способность к иностранным языкам, то, что за плечами у него была военная служба, его хваткость в учебе и интерес к юриспруденции — все это помогло ему стать стажером в полиции.