На что способны блондинки - Николас Фрилинг

Примерно в течение шести недель после похорон снег лежал вокруг дома Арлетт, и она считала, что так оно и должно быть. Она сгребала его перед домом и перед сараем, где машина обосновалась вместе с перепиленными дровами и новым мотороллером Рут. Она рубила дрова для кухонной плиты и большого глиняного очага, чертыхалась по этому поводу — это, в конце концов, мужское дело — и решила на следующий год подключиться к центральному отоплению. Арлетт мечтала о том, чтобы жить на тропическом острове, как всегда мечтаешь в марте в Центральной Европе, где зима обладает упорством бегуна-марафонца. Она часто ходила на лыжах: они планировали еще с мужем совершать далекие рейды по паутинообразным тропам лесорубов, которые оплетают каждый холм в Вогезах. Здесь хорошие естественные трассы для лыжного двоеборья, поскольку тропы были проложены, когда лес волочили за постромки могучие медлительные лошади. Склоны в Вогезах никогда не бывают слишком круты. Арлетт обнаружила, что у нее не хватает духу преодолевать их в одиночку, и сменила легкие узкие лыжи на высокогорные, и день за днем уезжала на джипе на Маркштейн, чтобы покататься там на солнце, на лыжнях твердых и голых, как выбеленные кости, а когда ветер наконец начинал дуть в западном направлении, клейких, как разлагающаяся плоть.

Высоким блондинкам в лыжных костюмах, даже когда им далеко за сорок, нетрудно привлечь поклонников. Арлетт оказалась объектом ревностных амурных ухаживаний многочисленных немцев; даже инструкторы, известные своей избалованностью по части женского пола, привереды, которым подавай совсем молоденьких — самый цвет, придумывали повод для того, чтобы откорректировать ее стиль. Это было очень полезно для нее. Сняв с себя несколько слоев крема для загара, Арлетт нашла себя все еще привлекательной женщиной, несмотря на морщины вокруг глаз.

Она с нетерпением ждала спокойствия зимних вечеров около Рут, вполголоса зубрившей свою математику и своего Монтеня. А она сама зарылась бы во все те книги, которые он собирал, чтобы «читать, когда уйдет на пенсию». Но Арлетт обнаружила, что беспокойно вскидывает глаза на полки, которые Ван дер Вальк смастерил сам, довольно скверно, но с величайшей радостью, похваляясь тем, что научился скреплять два куска дерева во времена Великой депрессии у своего отца, столяра, чинившего сломанные кухонные стулья для безработных амстердамцев. Она обнаружила, что спокойствие заполненной снегом долины раздражает ее, и, когда мимо скользили парижские самолеты, невидимые за плотным облачным покровом, радовалась этому звуку.

Правда, город находился всего лишь в часе езды, и туда ездили достаточно часто, за более свежими овощами и дешевыми фруктами, чтобы сделать прическу, купить чулки и новую пластинку, приодеться и вечером сходить с Рут в театр, который обычно нагонял скуку на нее, или на концерт, который обычно нагонял скуку на Рут. Впрочем, Арлетт коробили, расстраивали, оскорбляли голоса, не попадавшие в тональность, и музыка с фальшью; она досадовала, что даже нежно любимый пианист издает скрежещущие звуки, как будто большое черное piano appassionato[60] оставили под открытым небом во время песчаной бури.

Арлетт не хватало также ее работы в больнице: ее трясущихся стариков, которых она заново учила ходить после операции, слушая их скучные разговоры про футбол и про то, как старшая медицинская сестра сознательно и систематически морит их голодом; ее женщин, которые становились такими ограниченными, пестуя свои варикозные вены, словно это были драгоценности; ее детей со сломанными конечностями, которые становились крайне нудными из-за своих вызывающих зуд пластырей. И даже убожества, глупости, некомпетентности и тщеславия докторов, санитарок, пациентов и ее собственного: по всему этому она соскучилась.

Катание на лыжах, рубка дров, работа лопатой, обилие тяжелой работы и свежего воздуха настолько истончили ее, что она внезапно нашла себя слишком худой, обнаружила кое-какие тревожные женские симптомы и в беспокойстве побежала к гинекологу с кроваво-красными страхами, которые, как она знала, нелепы и смехотворны, но она, неизвестно почему, разозлилась, когда он тоже посмеялся над ними.

— Так это серьезно или что?

— Ни в коем разе, голубушка вы моя; все ваши маленькие штучки до обидного здоровы, и в этом-то все дело: когда до обидного здоровые женщины вашего возраста внезапно лишаются своих мужей, их чудный, тонко выверенный балансик нарушается и наступает ужасающий, невообразимый беспорядок. Боже мой, да вы мускулисты, как теннисистка. Я выписываю вам замечательные таблетки, но мне бы хотелось, чтобы вы устроились на работу, да-да, хотя мне и жаль вас, учитывая, что ваша специальность — физиотерапия, но давайте сначала вас успокоим, а потом вы сможете это обдумать.

Арлетт убрала свою оголенную плоть с мерзкого стола и отправилась домой раздосадованная, как будто ей велели завести себе мужчину. Но это было сущей правдой. А что она вообще делает в деревне? Чистой воды лень и эгоизм. Нет, надо подыскать себе работу и маленькую квартирку, и тогда Рут не придется мотаться туда-сюда на этом ужасном мотороллере. Все слишком тактичны, чтобы ей это сказать, но если она и дальше будет продолжать в том же духе, то в будущем ее не ожидает ничего, кроме как нянчить ребенка.

Почему Арлетт истово цеплялась за житье в маленьком, приземистом каменном домике, беспокойно расхаживая по нему, как будто предстояло где-то оттереть пол, но она не могла вспомнить где?

Весна наступила со своей прелестной внезапностью, в середине апреля. Нахлынувшее жаркое солнце смело снег за одну ночь, за исключением затененных каменистых впадин на северной стороне холма, где произрастал один лишь только мох. Мертвые буковые листья были сухими и жесткими, как картофельные чипсы, посеревшие, а новые почки — настолько сексуальными, насколько только можно мечтать. Большущий сугроб, о существовании которого Арлетт не ведала, появился позади сарая. Поле, где они в предыдущие годы, летом, собирали дикую землянику, покрылось лесными ветреницами, а по всему саду выскочили кучные зеленые побеги, в которых она с радостью признала крокусы, жонкилии, ирисы и нарциссы.

Арлетт мечтала о дикой землянике. Засыпая в своей кровати, она в полусне видела поле, искала землянику. Растения там были, и стоял июнь, как ей казалось, ощущая на себе жаркое солнце. Одета Арлетт была в хлопчатое платье и с соломенной шляпой на голове. Листья земляники образовывали жесткий барьер, колючий и геральдический, о который она ранила руки, когда пыталась их приподнять. Ягод не было совсем; она была скорее зла, чем разочарована — это было как-то несправедливо. А потом, с необычайным чувством облегчения, она лежала на голой, твердой и красноватой земле, пролегавшей, как она знала, между Сейне и Касси, земле из ее детства. Лежа на спине, она видела большие растения, которые, как виноградные лозы с огромными листьями, отбрасывали крапчатые тени, и ягоды земляники находились прямо над ее лицом, тысячи и тысячи, крупные, как персики.

Арлетт проснулась. Апрельское солнце взошло над склоном холма и обдавало жаром ее желтое одеяло. Она вскочила и настежь распахнула окно, чтобы выглянуть наружу: неподвижный холодный воздух струился сквозь ночную рубашку — тихие, нежные дуновения. Ее голые руки покрылись гусиной кожей. Она смотрела так пристально, как это делаешь только весенним утром в Центральной Европе. На юге весна банальна. Повсюду цветет миндаль, и для ребенка Рождество было только вчера. На севере весна кислая и заставляющая передергиваться, как будто надкусываешь зеленое яблоко. Арлетт показалось, что она в первый раз видит весну свежим, как у ребенка, взглядом.