По колено в крови. Откровения эсэсовца - Гюнтер Фляйшман

Имеет ли Германия право на ведение честной войны? За годы после Второй мировой войны нам, немцам, не раз приходилось становиться свидетелями, как осквернялись наши посвященные войне монументы и солдатские кладбища. На наших глазах возводились памятники «Неизвестным дезертирам» Третьего рейха. Эти капища бесстыдно возвышаются в Бонне, Бремене и Гамбурге. В какой еще стране мира потерпели бы подобное оскорбление памяти ее ветеранов?

Мой правнук однажды спросил меня: «Дедушка, а ты во время войны был героем?» Разумеется, разум его слишком молод, чтобы охватить творимые в тот период злодеяния. Единственное, что он знает твердо: его дед когда-то, давным-давно, был солдатом.

На это я ответил правнуку, что хоть сам героем не был, зато мне выпала честь служить вместе с героями. Мне это уже не раз приходилось говорить и другим, однако у большинства мои слова вызывали, мягко говоря, раздражение — ну, как, скажите на милость, воевавших в Ваффен СС можно приравнять к героям?

Обвинять кого-либо только лишь за то, что он в свое время служил в СС, — пример «вины по ассоциации»[1], и, думаю, никто не возьмется это отрицать. Большинство людей ошибочно полагает, что СС представляли собой единую организацию, поэтому все ее члены несут равную ответственность за совершенные ею преступления. Вследствие этого широко распространенного мнения на сотнях тысяч немецких фронтовиков до сих пор красуется клеймо бесчестных.

СС включали в себя несколько различных структур с совершенно различными функциями. Подразделения СС «Мертвая голова» отвечали за охрану концентрационных лагерей и управление ими. Служба СД занималась выявлением и ликвидацией так называемых врагов рейха.

Ваффен СС, однако, представляли собой элитные войсковые части, не имеющие отношения ни к СД, ни к подразделениям «Мертвая голова». Обычному рядовому ваффен-СС не было дела ни до евреев, ни до коммунистов, ни до политкомиссаров.

Бытует мнение, что члены СС были фанатично преданы Адольфу Гитлеру. Вероятно, это верно в отношении Общих СС или же спецподразделения, на которое были возложены функции личной охраны Гитлера. Я признаю, что присягал на верность Адольфу Гитлеру, и что вытягивал руку в гитлеровском приветствии, и что когда-то верил в политическую идеологию, согласно которой мы были обязаны избавить мир от коммунизма. Не следует забывать, что на наших глазах 13 миллионов украинцев стали жертвами голода, спровоцированного Сталиным, и в разрушении коммунистической системы, их угнетавшей, мы видели справедливый акт возмездия за гибель этих людей. Если идущий на войну исповедует такие идеалы и этические ценности, он изначально готов к лишениям и тяготам вплоть до самопожертвования.

Я отправлялся на фронт не с евреями воевать, в мои планы не входило избавлять от них Европу. Я был знаком с пропагандистскими антисемитскими материалами и считал, что большинство газетных и других статей на эту тему не выдерживают критики. В 1940 году я свято верил в культурное и историческое предназначение начатых нами кампаний. Но, оказавшись в 1941 году в России, я утратил способность понимать цели той войны. Политические цели и устремления наших лидеров уже тогда ничего не значили для меня. Будучи связан чувством долга по отношению к своим боевым товарищам, я не мог спокойно взирать на то, как они гибнут от пуль и бомб. К осени 1941 года я сражался не ради Гитлера, не ради Германии, не вследствие фанатичной верности командирам, а ради того, чтобы защитить своих боевых товарищей и себя самого.

Великое множество военных преступлений совершено многими подразделениями СС, и эти преступления наказуемы. Но нельзя мерить одной меркой тех, кто совершал преступления, и тех, кто не имел к ним отношения. Мы не были преступниками, мы были солдатами.

Я родился в Магдебурге в 1922 году. Всегда трудно быть средним ребенком в семье, где у тебя двое старших братьев и вдобавок двое младших сестер. Мой отец был часовщиком и, сколько я помню, всегда сидел за работой в своей мастерской в глубине нашего домика, налаживая устройства для отмеривания времени, которые ему приносили клиенты. Он не занимался разными хитроумными часами, а самыми что ни на есть массовыми изделиями, теми, которые могли позволить себе люди скромного достатка. Мой отец был строгим, но справедливым человеком и всегда предпочитал решать любой конфликт мирным путем.

Когда мне было лет девять или десять, я с трудом высиживал до звонка, возвещавшего конец занятий. После уроков мы вместе с другими детьми бегали на вокзал Магдебурга поглазеть на прибывавшие и отправлявшиеся поезда. У нас у всех была одна мечта — став взрослыми, работать на «Reichsbahn» — «Имперских железных дорогах». Часто бывало так, что мои друзья разойдутся по домам, а я остаюсь и наблюдаю за движением поездов. Каждый вечер один и тот же служащий «Имперских железных дорог» проходил по платформе, где выпивал обязательную чашку кофе и покупал газету. Какое-то время спустя мы даже стали с ним здороваться. Отчего-то этот человек внушал мне чувство, близкое к благоговейному ужасу. А однажды он подошел ко мне и без обиняков спросил, мол, чего это я все время торчу на вокзале. Я ответил, что, дескать, мечтаю работать на «Имперских железных дорогах», и, набравшись смелости, поинтересовался, кем он работает. Мужчина ответил, что он — телеграфист, и предложил мне взглянуть на его работу. Мы пришли к нему на телеграф, располагавшийся высоко-высоко, откуда вся станция была как на ладони: и водонапорные башни, и эстакада, и рельсы, убегающие в обе стороны. На столе был установлен телеграфный аппарат. Мой новый знакомый-телеграфист отстукивал на нем высылаемые сообщения, а потом аппарат сам начинал отбивать принимаемые. Тогда служащий хватался за карандаш и второпях записывал что-то на листке бумаги. Потом этот листок сворачивал и бросал в специальный желоб, после чего тянул за тросик электрического звонка. Из желоба листок попадал в руки тому, кому положено.

Я пришел и на следующий день, и еще раз, и еще. Мне нравилось наблюдать за работой герра Шульмана. Он ничего не имел против моего присутствия, при условии, что я не прогуливаю школу, аккуратно делаю уроки и не путаюсь у него под ногами. Герр Шульман объяснил мне, как расшифровываются телеграфные значки. Помню, я воспринимал это чуть ли не как мистику. А ему, как телеграфисту, полагалось знать не один язык — как же тогда разбирать сообщения о поездах, следующих из-за границы? Во время редких пауз он пытался научить меня французскому и итальянскому.

Но не эти языки занимали меня — меня занимал язык телеграфа. И герр Шульман стал меня учить ему, и уже год спустя я мог считывать телеграфные сообщения с ленты. А однажды произошло вот что. Герр Шульман, как обычно, отправился выпить свою чашку кофе и купить газету. Едва за ним захлопнулась дверь, как аппарат стал отстукивать очередное сообщение. Я записал его на листочке бумаги и показал герру Шульману, когда тот вернулся. Пробежав глазами по бумажке, он, изменившись в лице, сразу же бросился отстукивать запрос. Дело в том, что на станции Дессау заклинило стрелку, и следовавший из Лейпцига поезд нужно было срочно остановить в Котене. Поезд вовремя задержали, и герр Шульман счел мой поступок не чем иным, как проявлением героизма. Хотя какой это героизм? Герр Шульман и без меня получил бы это сообщение.