На что способны блондинки - Николас Фрилинг

У Арлетт мысль работала по-другому.

«Я изменилась, — подумала Арлетт, — и не изменилась. Я — та же самая домохозяйка, хорошо знающая эти улицы, этих людей. Ничто здесь не вызывает у меня щемящего чувства. Я, как туристка, созерцаю все это с холодностью и объективностью опытности; я не собираюсь совершать что-нибудь глупое или опрометчивое. Это город, который я знаю, и вполне сумею справиться со своей проблемой. Я не одинока и не беспомощна; у меня здесь много друзей, и гораздо больше тех, кто были друзьями Пита и кто поможет мне ради него. Но я больше не бездумная и простодушная маленькая женушка маленького человека на маленькой должности, стоящая на углу со своей хозяйственной сумкой, спрашивая себя, обычной капусты купить или цветной. Я — эмансипированная женщина, и это меняет дело».

Зазывала обходил по кругу скопление столиков, прикидывая, кто мог бы на него клюнуть. Какой-нибудь год назад он бы раздавал пригласительные карты ресторана или отеля, билеты на экспресс-туры по достопримечательностям, с речными трамваями, Анной Франк и Рембрандтом в придачу всего за десять гульденов. Теперь он двинулся на двух американских девушек, и она слышала его гибридно германо-американский говор, международный язык европейских зазывал, рекламирующих живые секс-шоу. Две девушки на мгновение подняли глаза с вежливым безразличием и вернулись к своему серьезному, вдумчивому, напряженному разговору, не обращая на зазывалу больше никакого внимания. Он оборвал свою скороговорку, стал пятиться по кругу, подобно боксеру, и смерил Арлетт внимательным взглядом: француженки, как правило очарованные распутством и кутежами англичан и скандинавов, вероятные покупательницы, при условии, что они для начала отдадут должное отменной оргии у «Маркс энд Спенсерс». Арлетт встретила его таким холодным и понимающим взглядом, что тот попятился к канатам и бочком ретировался: дуреха побывала на секс-шоу и осталась без гроша в кармане.

«Амстердам тоже изменился и не изменился», — подумала Арлетт.

Беспутство — клише, к которому неизменно прибегали здесь туристы! Амстердамцы идиотски гордились своим районом красных фонарей и с незапамятных времен каждому охочему туристу в первый же вечер предлагали сходить посмотреть на «дамочек в витринах». Теперь они с таким наслаждением взяли на себя новую роль эксгибиционистской витрины, что трудно удержаться от смеха; первая реакция приезжего, как правило, раскаты хохота. Голландцы считают, что секс каким-то образом делает их менее провинциальными, непонятно почему? Ведь трудно найти что-то более провинциальное по своему духу, нежели истовое стремление быть современными и прогрессивными. «Париж больше не существует, и Лондон спит, — скажут они вам с хвастливым пафосом, — а вот Голландия — это о-го-го».

Арлетт была женщиной скромной. Она видела себя как представительницу чванливых, ограниченных, косных французских провинциальных буржуа. Пит же, родившийся и выросший в Амстердаме, осознавал себя как крестьянина. Эта скромность придавала им обоим необычайную широту, твердость и уравновешенность. Я помню, как Пит однажды говорил мне, что, по его мнению, его карьера, если не вся жизнь — жалкая неудача.

— Но опять же, — задумчиво отхлебывая бренди, упившийся в дугу и довольный этим, говорил он, — что еще я мог бы сделать?

Арлетт, медленно бредя под ленивым, грязным амстердамским предзакатным солнцем, тоже думала: «А что еще я могла сделать?»

Она приехала, чтобы изгнать призрак. Не то чтобы она, практичная женщина, верила в призраки, но Арлетт прожила достаточно долго, чтобы знать, что они существуют.

Пит верил в призраки. «Мне приходилось испытывать дурные влияния за дверью ванной комнаты», — говаривал он. Он пришел в восторг, когда я дал ему почитать тонко сработанный старый триллер мистера А. Э. У. Мейсона, под названием «Узник в опале», он тут же понял, в чем соль, и, когда принес его мне обратно, сказал, что тоже, при помощи самых что ни на есть убогих, материалистических, буржуазных изысканий, всегда предпринимал усилия «пронзить опаловую корку». Бедный старина Пит.

Как-то мы обедали вместе в японском ресторане. Выпили три перно, больших, те, которые Пит, с его чудовищным голландским представлением об острословии, которое он принимал за esprit[70], описал как «des grands Pers»[71]. И наблюдали, как повар режет сырую рыбу на тонкие прозрачные ломтики.

— В этих пальцах, — внезапно сказал Пит, — есть поэзия.

Я с подозрением обернулся, потому что это перифраза одного хорошего писателя, которого Пит определенно не читал. Я употребил эту фразу в качестве эпиграфа к книге, которую в свое время написал о поварах и которую Пит тоже не читал.

— Поэзия в толстых пальцах поваров.

Я посмотрел на Пита с подозрением и спокойно спросил:

— Ну, и это цитата?

— Нет, — невинно ответил он. — Просто фраза. Я думал, тебе это будет приятно.

И грубо захохотал, совершенно в своем духе. Паршивец, я и по сей день не знаю, дурачил он меня или нет. Искусный льстец, но, черт подери, друг.

Дамрак, Дам, Рокин. Отвратительные объедки, выброшенные на тротуар. Молодые не могут или не желают много тратить на еду, подумала Арлетт, и то, что они получают за свои деньги, вероятно, следует выбрасывать. Нельзя так уж их винить только потому, что это вызывает отвращение. И все-таки винишь: сукины дети.

Утрехтсестраат. Фредериксплейн. И, оказавшись за пределами района — излюбленного места туристов, Арлетт внезапно поняла, куда она идет. Она направилась безошибочно и, как будто никогда не уезжала, прямо к квартире, где прожила двадцать лет. Это был долгий пеший путь от самого Центрального вокзала, да еще с чемоданом. Почему она это сделала? «А что еще я могла сделать?» — подумала она. И когда добралась до дома, поняла, что очень устала и слегка натерла ноги. Растрепанная, пахнувшая потом, она была готова расплакаться.

— Арлетт! Девочка моя дорогая! Что ты тут делаешь? Да входи же! Я так рада тебя видеть. Бедная моя детка, мне так грустно! Не то чтобы мы что-то знали — что в наши дни прочтешь в газете — тьфу! И снова тьфу! Входи, моя дорогая девочка, входи, уж не хочешь ли ты сказать, что шла пешком… от вокзала! Да что ты! Как же можно! Садись, детка, ну же. Туалет? Ну конечно, ты знаешь, где он, такие вещи не забываются. Я приготовлю кофе. Моя дорогая девочка, какая радость тебя видеть, а милые мальчики? Нет, нет, надо мне иметь терпение, сходи в туалет, детка, и умойся, чувствуй себя как дома.

Старая курица, которая всегда занимала квартиру на первом этаже и по-прежнему занимает… Она учила играть на фортепьяно. Это был самый привычный звуковой фон в жизни Арлетт, пока росли мальчики.

«Раз, два, не так быстро. Педаль! Ты не соблюдаешь длительность этих нот; это резко, неужели не слышишь?»

И, возвращаясь после похода по магазинам часом позже, вы обнаруживали, что испытанию подвергается уже другой ученик.