На что способны блондинки - Николас Фрилинг

— Ни в коей мере, — сказал Дэн, присаживаясь. — Я бы на вашем месте сделал бы то же самое, и, вероятно, мне потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы прийти в себя.

— Вы любите арахис? — спросила Хилари, приведя в восторг Арлетт тем, что вместо блюдечка или жуткого пластикового вакуумного пакетика достала большую стеклянную банку, в которой умещалось килограммов пять орехов, не меньше.

— Это возвращает в детство, — сказала Арлетт. — Кондитерские магазины. Мятные леденцы.

— Точно, — сказал Дэн. — Теперь они причислены к произведениям искусства, и, вероятно, уходят с аукциона за круглые суммы. У Кристи как раз на днях сбывали наборы сигаретных карточек. И двухпенсовые бульварные романчики. «Сорвиголова», «Чародей» и «Чемпион»; «Бигглз», со стиснутыми зубами, позади близнецов Викерсов. В те времена я был школьным гением, ростом четыре фута, примерно такого же вида, как и сейчас, за тем исключением, что носил очки в роговой оправе, грозным крикетным боулером — мастером крученых ударов. Я забрасывал Стану Маккейбу и Дону Брэдману мяч за мячом, потому плечо, локоть и запястье у меня были гуттаперчевыми и до сих пор остались, слава богу. Моя совесть — вот что напрочь лишено эластичности. Отстреливать полицейских на улице… я иногда представлял себя партизаном, но, столкнувшись с этим в жизни, обнаружил в себе какое-то моральное отвращение.

— Он никогда не был мальчиком, — мягко сказала Хилари. — Она, вероятно, не понимает, о чем ты говоришь. Он пытается объяснить вам, что угнетен тем, что случилось с ваши мужем, чей призрак сейчас здесь витает.

— Я знаю, — сказала Арлетт. — Я приехала, чтобы его изгнать, но не знаю как; возможно, вы мне сможете посоветовать.

— Мы никогда никому не даем советов, — сказала Хилари, — но вам поможем.

— Так вы приехали сюда, чтобы докопаться до сути, — сказал Дэн совершенно другим голосом.

— Да, — сказала Арлетт.

— Полиция ни на что не годна?

— Я бы выразилась по-другому. Они, наверное, очень стараются, но двигаются в неверном направлении.

— Они никогда не видят леса за деревьями.

— Вот и мне так кажется.

— Вы располагаете чем-то таким, чего нет у них? Я конечно же говорю не про ум. Что-нибудь осязаемое.

— Затрудняюсь сказать. Вообще-то я была бы очень рада узнать ваше мнение.

— Приходите сегодня вечером поужинать.

— Если, конечно, вы любите кэрри, — добавила Хилари.

— Да, — сказала Арлетт. — Двойное «да».

В тот же день Арлетт решила зайти к мяснику. Она так или иначе собиралась совершить приятную, долгую прогулку, обойти весь свой квартал, и не только за тем, чтобы посмотреть на вещи старые и новые, вещи знакомые и пугающие. Это, подумала она, придаст ей чувство соразмерности, приведет в порядок мысли, покажет, чего она хочет; у нее по-прежнему не было ясного представления о своих дальнейших действиях. Выяснить, кто убил ее мужа? Это звучит просто, пока не задумаешься над тем, что полиция, пусть и неповоротливая, не сплошь состоит из людей, которые в детстве падали на затылки. Что она может придумать такого, чего они еще не придумали? Те очень примерные наметки, которые возникли у нее в процессе чтения блокнотов, там, во Франции, в одиночестве и в невротическом состоянии, здесь казались чрезвычайно неубедительными, бессвязными и непоследовательными. А даже если бы она выяснила? Что тогда делать? Нельзя же просто торжественно положить руку на плечо и сказать: «Я арестую вас именем закона». Ну а допустим, нет никаких доказательств? Как бы мало Арлетт ни была осведомлена о полицейской практике, она знала от своего мужа, что зачастую нет никаких доказательств. Ты можешь знать, полиция, и судья, и премьер-министр могут иметь стопроцентную уверенность, но ничего не могут с этим поделать, и какие-то воистину гнусные люди разгуливают с наглой беспечностью и беззаботным шиком, сказочно богатые и респектабельные, хохоча до упаду. Гнетущая перспектива.

Она пошла к мяснику, чтобы купить что-нибудь вкусненькое для Бейтс, которая очень одобрительно отнеслась к тому, чтобы Арлетт поела кэрри наверху.

— Она — оголтелая феминистка, но, по-моему, чудесная женщина, и Дэнни — душка, ну прямо такой вежливый, это очень трогательно.

Арлетт пройдет по магазинам на этой улице. И к мяснику зайдет. Их владельцы знали, что она здесь, они по-доброму спрашивали о ней. Она не могла разгуливать по кварталу, делая вид, что их не существует, обходя их улицу. Она зайдет, наслушается пустой болтовни и снова выйдет. В конце концов, хотя этот мясник был одним из ее главных врагов в течение долгих лет, свинорылым боровом, загребущей свиньей, с совершенно свинской моралью, свином со свинским выражением лица, мастером на всякого рода грязные проделки, но он передавал через Бейтс ей самые сердечные приветствия и глубочайшие соболезнования. И телячьи котлеты, как она вынуждена была признать, оказались просто изумительные. Она исполнит свой долг.

Она едва узнала магазин, вернее, она его не узнала и в какой-то идиотский момент подумала, что повернула не в ту сторону и находится не на той улице. Но напротив была химчистка, а по соседству — велосипедный магазин, совершенно не изменившийся, за семь лет даже ни одного нового слоя краски. Глаза не подвели ее. Просто мясник заработал кучу денег, чем и объяснялось появление этих роскошных мраморных залов. Бейтс забыла ее предупредить. Она храбро зашла внутрь, с таким видом, как будто готовилась дать бой, совсем как в прежние времена, когда заходила за его прилавок и направлялась прямо в гнусный морозильник, чтобы поучить его, как подвешивать бифштексы. Свин был там, такой же свиноподобный и свиноглазый, как и всегда, и держал свой здоровенный тесак. Когда он ее увидел, свинья преобразилась в милого, счастливого, искреннего, голубоглазого персонажа телевизионной рекламы.

— Миссис Ван дер Вальк! — закричал он, выронив свой тесак, отпихнув с дороги гору фарша, вытирая руки о свой передник, выкатываясь из-за прилавка и пожимая ей руку с необыкновенным воодушевлением, прикладывая несколько чрезмерную мускульную силу, горланя при этом: — Schatje, schatje, посмотри, кто здесь. — Отчего ее, как и всегда, начал разбирать смех. Он всегда называл ее — да что там, вообще всех покупательниц — «schat», что означает «сокровище». Но свою жену, совершенно необъятную толстушку, он всегда называл «schatje», что означает «маленькое сокровище».

Трез[77] была огромной коровищей, которая восседала, словно на троне, в стеклянной кабинке, где она могла твердо держать обе руки на наличности и при этом оставаться в курсе любых происков по обе стороны прилавка, на улице, вдоль тротуара и наверху, за потолком, в ее квартире, где домработница могла таскать конфеты из шкафа, но не делала этого, нет — если только она себе не враг, — потому что они были пересчитаны, так же, как и все остальное. Настоящее имя Сокровища было Трикс, Свин звался Вилли. И вот Арлетт стояла перед ними, в то время как один из них крепко стискивал обе ее руки, а другая распустила нюни, с изумлением обнаружив, что и сама растрогана, взволнована и, наконец, просто ошеломлена. Все это было неподдельным! Они пришли в восторг, увидев ее. Эта прижимистая, хитрая, злобная французская корова той низкорослой, изворотливой, жуликоватой породы, что носит береты, покуривает опиум и лежит на солнышке почти целый день — все то время, что остается после лакания пастиса, игры в петанк и набивания своего брюха телячьей печенкой, — они любили ее…