Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

26 апреля

Утром к отряду присоединился полковник князь Вадбольский и 10 офицеров-топографов для съемок проходимой нами местности.

Выступили в 8.30. Погода прекрасная, теплая. К 12 часам подошли ко второй переправе через р. Силяохе, оказавшейся тоже занятой хунхузами и японцами в количестве до 1500 человек. Как только наш авангард (3-й эскадрон нежинцев) стал приближаться к реке, неприятели открыли по нему сильный ружейный огонь. Главные силы отряда в это время находились на пашне между 2 деревнями. Вероятно, нас заприметили, т. к. и через нас полетели пули, хотя стрелки они, очевидно, плохие: пули летели слишком высоко.

Тогда мы вошли в деревню, а 3-й эскадрон нежинцев, 1-й наш и охотники пошли брать переправу. Началась ужасная стрельба.

Я сидел за глиняной стеной с докторами. Шагах в 100 от нас была канава. И ясно было видно, как в нее впивались пули, поднимая пыль; значит, бойцов они перелетали, благодаря чему наши солдаты все остались целы. Неприятелю же было плохо, и через час боя хунхузы отошли от реки. Выше, чем по пояс, наши перешли ее. Отступая, хунхузы зажгли деревню, делая это, вероятно, как сигнал; в одной фанзе эти звери зарезали мирного китайца и двух детей (мать оставили).

В 1 час дня начали переправляться и мы. Ну, памятная была переправа! Река широкая, глубокая: течение быстрое, дно страшно вязкое, вода захватывала даже кобуры седла. Михаил предложил мне поменяться лошадьми: я пересел на лошадь Михаила, как более высокую, а Михаил на мою, и мы с ним благополучно переправились. А вот ехавший с нами солдат упал посреди реки вместе с лошадью. Лошадь едва спасли, а солдат, барахтаясь, так завяз, что не мог вытащить ног. Тогда 2 голых китайца влезли в воду, схватили солдата под руки и с трудом вытащили.

Орудие калибра 9 дюймов готово к заряжанию.

Волчья мортирная батарея во время осады Порт-Артур

Предстояло переправлять артиллерию и зарядные ящики. Страшно было смотреть, когда это началось. Орудия скрывались под водой. Запрягали по 8 лошадей, и все-таки два орудия завязли: одно среди реки, другое у берега. Недолго думая, артиллеристы влезли в воду в одежде, но без сапог, выпрягли лошадей, прицепили канаты и вытащили-таки свои пушки.

Чтобы понять, как трудна была эта переправа, нужно только представить, что начали ее в 1 час дня, а окончили лишь к 5 часам вечера.

Все это время наши эскадроны и охотники вели перестрелку, преследуя отступавших. Когда же переправили пушки, то сейчас же открыли артиллерийский огонь и этим окончательно рассеяли неприятеля.

На ночлег стали в деревне Паумяуза, откуда только что выбили хунхузов, и расположились в буддийском монастыре. Поужинали хорошо: достали кур, и денщики сварили нам в китайском котле суп с рисом.

27 апреля

Ночь прошла покойно: спали хорошо, отдохнули. В 5 часов утра наши разъезды ушли по направлению к деревне Ганган, а в 7 часов туда же тронулись и мы. Предстояло пройти на юг верст 30. По слухам, эта деревня была занята неприятелем.

Ехали вполне благополучию. Только на привале пришлось наблюдать сцену, от которой я едва не расплакался. Боковой наш авангард захватил 5 хунхузов с оружием в руках. И вот их привели к нам в штаб отряда, связанных друг с другом за косы.

Господи, как они страдали душевно! Некоторые в отчаянии били себя в грудь, восклицая:

– «Кантрами, кантрами!» (т. е. что их сейчас убьют).

Другие тихо плакали. А один все время становился на колени, прося пощады.

Конечно, помилования им не будет. Они это знают. Но утопающий ведь хватается и за соломинку. Не могу выразить, как тяжело было смотреть на все это. Сначала хотели их тут же повесить, а потом решили отправить в штаб 3-й армии.

В 4 часа отряд подошел к деревням Гангану и Холобтуню. Там уже никого не было: хунхузы бежали. И мы остановились на ночлег в богатом поместье монгольского генерала. Фанза прямо роскошная: зеркала, цементные полы, дубовые резные столы, кресла; даже стены оклеены шпалерами. Такой роскоши за всю войну я не встречал. Приятно было видеть все это после страшной грязи, в которой валялись мы до сих пор. Самого генерала дома не оказалось: все было пусто.

Выслали разъезды еще на 20 верст к югу осмотреть город Ляоянвопынь, расставили сторожевое охранение и улеглись отдохнуть на канах.

28–30 апреля

С утра поднялась страшная буря. Все вокруг стонало, хлопало и гнулось. По степи неслись целые тучи песку и пыли. Двигаться и тем более сражаться в такую погоду не было возможности. И мы простояли 2 дня на месте. Высылали только разъезды да выставляли сторожевое охранение.

Один из разъездов очень напугал нас: выехал еще рано утром и не возвращался весь день и всю ночь. Так и думали: погиб. Наконец в 5 часов утра разъезд явился, привезя с собою в седле убитого товарища. Оказалось, ночью на наших напали хунхузы и одного убили. Наши сначала отстреливались, потом в свою очередь напали на хунхузов и одного из них захватили в плен.

Убитого положили на солому у нашей фанзы и закрыли китайским одеялом. Но буря все рвет; и, когда я подошел благословить его, то как раз ветер сорвал с него это убогое покрывало. На груди маленькая рана: руки закинуты назад, точно храбрец устал и вот теперь сладко спит, отдыхает…

На холмике у дерева ему готовят место упокоения. Сделали небольшой крест. Я облачился. Четыре солдата взяли усопшего за руки и ноги, и погребальный кортеж тронулся к могиле. Провожали офицеры и товарищи убитого.

Начинаем мы с Михаилом петь, но ничего не выходит: не слышно собственного голоса. Зато буря так громко, дружно и жалобно выла, что поистине с успехом заменила и хор погребальный, и марш похоронный, и слезы-рыданья родных.

Отпели погребение, простились, завернули тело в циновку. И мать сыра земля приняла в свои объятия еще одного успокоившегося мученика войны.

Эти именно мысли были тогда у меня. Вообще на войне нет чужих. Простой солдат так близок сердцу, как родное существо. А нервы наши ведь не веревки. Если чувство скорби и сострадания наполняет ваши души, когда вы увидите прибывшего отсюда в Россию раненого воина уже перевязанным, полечившимся, то что же, спрашивается, должны испытывать мы, когда видим раненых прямо у поля битвы – в крови, еще не перевязанными и страдающими? Или еще, когда хороним убитых так прямо, не в прикрашенном виде – без гробов, без свечей,