Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

К изумлению кучера, немца, спустя полчаса, Пьер Огюстен добирается до кареты, едва тащившейся шагом, в ожидании припоздавшего седока. Его рука вдета в каким-то чудом сооруженную перевязь, узкий шрам сочится кровью на шее, тогда как удар кинжалом, скользнувший по ларчику, должен был задеть грудь.

Ошарашенный кучер что есть духу гонит отдохнувших за эти полчаса лошадей. Однако в Нейштадте Пьер Огюстен отказывается принести жалобу в полицейском участке: по его словам, он торопится в Нюрнберг, чтобы как можно скорее показаться врачу.

В Нюрнберг его доставляет уже другой кучер. Пьер Огюстен останавливается в трактире «Красный петух», всю ночь проводит в постели, поднимается поздно, расхаживает по всему дому и, лишь потеряв столько времени, обращается к правительственному чиновнику с заявлением, что на него напали разбойники и пытались убить его, не иначе, как по наущению пресловутого Анжелуччи. Он подробно описывает приметы нападавших разбойников и ещё более подробно описывает приметы самого Анжелуччи, вплоть до его безрукавки, которая была синего цвета. Замечательно то, что Пьер Огюстен не говорит по-немецки, а немецкий чиновник не говорит по-французски, так что возникает невероятная путаница, из которой выходит, что в придорожном лесу на несчастного путешественника напали с ножами именно Анжелуччи в тесной компании с Аткинсоном, который был англичанином и стал Анжелуччи, не то евреем, не то итальянцем.

Ну, скажете вы, израненный и в горячке, уж теперь-то он повернет на Париж. Ничуть не бывало. Пьер Огюстен отправляется в Вену! Зачем? Как зачем? Видите ли, он убежден, что разбойники наняты Анжелуччи, чтобы убить его, верного защитника честного имени своего короля, хотя решительно непонятно, для какого лешего Анжелуччи его убивать. А раз так, это дело оказывается слишком серьезным. Нельзя не признать, что на самом-то деле ему необходимо без промедления оповестить о грозящей опасности бедную Марию Терезию, беспокойную мать Марии Антуанетты, и провести с ней о чем-то переговоры. С другой стороны, опять-таки решительно невозможно понять, чем Мария Терезия в этом фантастическом деле может помочь и о чем станет вести переговоры с частным лицом, даже если это частное лицо носит на груди документ, подписанный королем.

Покинув Нюрнберг, Пьер Огюстен, кажется, так и не показавшись врачу, вскоре находит, что в карете слишком трясет, пересаживается на барку и плывет вниз по Дунаю, удаляясь от родного Парижа с каждым поворотом реки. Барку качает, сверху рушатся струи дождя, раны болят, горячка ещё не прошла, однако он, несмотря ни на что, пишет своему поверенному громаднейшее письмо, в котором изображает недавнее происшествие с такими подробностями, что невольно возникает сомнение, как он всё это заметил в пылу схватки и совершенно больной:

«Итак, вчера часа в три пополудни, неподалеку от Нейштадта, лье в пяти от Нюрнберга, едучи в карете с единственным почтарем и моим слугой-англичанином через довольно светлый еловый лес, я вышел по нужде, а коляска продолжала двигаться шагом, как это обыкновенно бывало в подобных случаях. Задержавшись не надолго, я уже собирался догнать её, когда путь преградил мне всадник. Соскочив с коня, он приблизился ко мне и сказал что-то по-немецки, чего я не понял, но поскольку в руке у него был длинный нож или кинжал, я рассудил, что он требует кошелек или жизнь. Я стал рыться в сумке, висевшей у меня на груди, и он решил, что я его понял и что он уже хозяин моего золота. Он был один. Вместо кошелька я выхватил пистолет и без лишних слов наставил на него, одновременно подняв трость, которую держал в другой руке, чтобы отпарировать удар, если он вздумает на меня напасть. Потом я, отступив к толстой ели, быстро обогнул её так, что дерево встало между нами. Тут, ничего уже не опасаясь, я проверил, есть ли в моем пистолете порох. Такое решительное поведение действительно смутило его. Пятясь назад, я добрался до следующей ели, потом до третьей, всякий раз прячась за ствол, едва ко мне приближался разбойник, и держа в одной руке поднятую трость, в другой пистолет, направленный на него. Я продолжал этот маневр довольно уверенно и почти уже добрался до дороги, когда мужской голос заставил меня обернуться: здоровенный детина в голубой безрукавке, с перекинутым через плечо фраком, приближался ко мне сзади. Возросшая угроза заставила меня сосредоточиться. Я решил, что самое опасное подвергнуться нападению с тыла. Поэтому мне следует встать спиной к дереву и отделаться в первую очередь от мужчины с кинжалом, чтобы потом пойти на другого разбойника. Всё это было продумано и осуществлено с быстротой молнии. Обернувшись к первому грабителю, я подбежал к нему на длину моей трости и выстрели в него из – пистолета, который самым жалким образом дал осечку. Я погиб: разбойник, поняв свое преимущество, надвигался на меня. Я отбивался от него тростью, отступая за свое дерево и нащупывая второй пистолет, который находился в сумке, висевшей у меня на левом боку. Но в это время другой бандит, подойдя сзади, схватил меня за плечо и, несмотря на то, что я прижался к стволу ели, повалил на спину. Тут первый ударил меня изо всех сил в грудь своим длинным ножом. Мне пришел конец. Однако же, чтобы Вы могли составить себе точное представление о чудесном совпадении обстоятельств, которому я обязан, друг мой, удовольствием всё ещё иметь возможность писать вам, Вам необходимо знать, что я ношу на груди на золотой цепочке овальный золотой ларчик, довольно большой и плоский, в форме чечевицы. Этот ларчик я заказал в Лондоне, чтобы заключить в него бумагу столь драгоценную, что без неё я вообще не решился бы путешествовать. Проезжая через Франкфурт, я приказал приделать к ларчику шелковую подушечку: в жару меня несколько раздражало внезапное прикосновение металла к коже. И вот, по случаю или, точнее, по счастью, которое никогда меня не покидает среди самых тяжких невзгод, кинжал, яростно устремленный мне в грудь, наткнулся как раз на этот довольно широкий ларчик в момент, когда я падал навзничь, оттягиваемый в сторону от дерева усилиями второго грабителя, который сбил меня с ног. В результате всего этого нож, вместо того чтобы пронзить мое сердце, скользнул по металлу, срезал подушечку и оставил глубокую вмятину в ларчике. Затем, оцарапав мне грудь, он вонзился в подбородок и, насквозь проткнув его, вышел справа. Потеряй я в этот чрезвычайно опасный момент присутствие духа, нет сомнений, мой друг, я потерял бы и жизнь. Нет, я не мертв, – сказал я сам себе, поднявшись с трудом. Видя, что вооружен только разбойник, который нанес мне удар кинжалом, я как тигр кинулся на него, рискуя всем. Схватив его за запястье, я попытался отнять у него длинный нож, но он дернул его так сильно, что рассек мне до кости левую ладонь около большого пальца. Однако усилие, которое он вынужден был сделать, чтобы вырвать у меня свою руку, и вместе с тем мой напор привели к тому, что он, в свою очередь, упал навзничь. Я с силой ударил по его запястью каблуком сапога. Он выпустил из рук кинжал. Я его подобрал, бросившись коленями ему на живот. Второй бандит, струсивший ещё пуще первого, видя, что я готов убить его товарища, не только не кинулся ему на помощь, но, напротив, вскочил на лошадь, которая топталась в десяти шагах от нас, и дал тягу. Несчастный, которого я держал под собой, ослепляя кровью, которая текла с моего лица, видя, что товарищ его покинул, напрягся и перевернулся в тот момент, когда я хотел его ударить, После этого, встав на колени и подняв сложенные руки, он жалобно взмолился: «Мсье! Мой трук!». Затем последовало множество каких-то немецких слов, из которых я понял, что он просит не отнимать у него жизнь. «Гнусный негодяй!» – сказал я. Моим первым побуждением было убить его, вторым, противоположным, но возникшим одновременно, было пощадить этого злодея, ибо перерезать глотку человеку, который стоит на коленях с молитвенно сложенными руками, – своего рода убийство, поступок трусливый, который бесчестит благородного человека. Однако, хотя бы для того, чтобы он навсегда запомнил случившееся, я хотел, по крайней мере, нанести ему серьезную рану. Он простерся ниц, вопя: «Майн Готт! Боже мой!» Попробуйте проследить за движением моей души, столь же стремительным, сколь и противоречивым, мой друг. Вам, может быть, удастся представить себе, как, избежав самой большой опасности из всех, с которыми я сталкивался в моей жизни, я во мгновение ока расхрабрился настолько, что вознамерился, связав этому человеку руки за спиной, отвести его спутанным таким образом к своей коляске. Всё это произошло в мгновение ока. Приняв решение, я его же ножом, зажатым в правой руке, с маху рассек на нем сзади толстый замшевый пояс. Он лежал ничком, и сделать это не составляло никакого труда. Но поскольку мой удар был столь же яростным, сколь и стремительным, я сильно ранил его ножом в поясницу, отчего он завопил во всё горло и, встав на колени, снова молитвенно сложил руки. Я не сомневаюсь, что, несмотря на сильнейшую боль, которую причиняли мне раны на лице и в особенности на левой руке, я смог бы доволочь его до коляски. Ведь он не оказывал мне ни малейшего сопротивления, когда я, вытащив свой носовой платок и отшвырнув на тридцать шагов нож, который мешал мне, поскольку левая рука у меня была занята пистолетом, собрался его связать. Однако этому намерению не суждено было осуществиться. Я увидел, что к нам приближается второй бандит и ещё несколько злодеев. Мне приходилось вновь думать о моем спасении. Признаюсь, тут я понял, какую ужасную оплошность допустил, отбросив нож. В эту минуту я убил бы своего грабителя без всяких угрызений совести, одним врагом стало бы меньше. Но я не желал разряжать второго пистолета, ибо только он давал мне возможность держать на почтительном расстоянии тех, кто надвигался на меня, поскольку трость могла служить самое большее орудием обороны. Я в ярости, которая снова мной овладела, с силой ударил по рту этого стоявшего на коленях человека дулом пистолета, разбив ему челюсть, так что кровь хлынула рекой. Он решил, что убит, и упал. Тут почтарь, обеспокоенный моим долгим отсутствием, решил, что я заблудился, и отправился в лес на розыск. Он протрубил в рожок, который немецкие ямщики носят на перевязи. Услыхав этот звук и увидев почтаря, злодеи замялись и дали мне время отступить. Я отступал, держа в одной руке поднятую трость, а в другой направленный на них пистолет, так что обобрать меня им не удалось. Когда они поняли, что я выбрался на дорогу, они разбежались. Как мой лакей, так и кучер видели мошенника в голубой безрукавке с перекинутым через руку фраком. Он быстро перебежал дорогу перед коляской. Это был тот самый разбойник, который сбил меня с ног. Возможно, упустив случай обшарить мои карманы, он рассчитывал обворовать экипаж. Добравшись до коляски и почувствовав себя в безопасности, я первым делом помочился. Я неоднократно убеждался на опыте, что это одно из самых успокоительных средств после больших потрясений. Пропитав мочой носовой платок, я промыл им раны. Та, что была на верхней части груди, оказалась небольшой царапиной. Рана на подбородке очень глубокая. Нет сомнения, что кинжал затронул бы мозг, будь удар прямым, однако нож коснулся меня в момент, когда я падал навзничь, и потому скользнул по внутренне стороне челюстной кости. Рана на левой руке особенно болезненна из-за того, что эта часть ладони обычно подвижна. Нож вошел в мясистую основу большого пальца до самой кости. Мой лакей в ужасе спросил меня, почему я не позвал на помощь, но, не говоря уж о том, что моя коляска, которая продолжала двигаться, отъехала слишком далеко, чтобы мой зов был услышан, я всё равно поостерегся бы это делать, хорошо зная, как ослабляет человека трата сил на пустые вопли…»