Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

16-го вечером.

Мой добрый друг, пока не встретилась почта и есть ещё бумага, письмо не окончено. Я поспал, и мне приснилось, что меня убивают. Проснулся от жесточайшего приступа. Но до чего приятно отхаркнуть в Дунай огромные, длиннющие сгустки крови! Как утишился горячий пот, который залил мое ледяное лицо! Вынужденный отереть глаза, из которых потуги выжали слезы, как ново вижу я всё вокруг! Даже самые скалистые горы по обе стороны реки покрыты виноградниками. Всё, что перед моими глазами, – чудо культуры. Склоны здесь столь отвесны, что пришлось высечь на них ступени и огородить каждую террасу невысокой стеной, чтобы предотвратить осыпи. Так трудится человек, который будет пить вино. Но если бы Вы видели, как цепляются за почти обнаженные утесы, старательно высасывая из них каменистые и купоросные соки, виноград, которому ведь больше нечего пить, Вы повторили бы вслед за мной: тут каждый делает всё, что в его силах. В этом месте теснина так узка, что река точно закипает. Это напоминает – только в миниатюре – наш с вами переход из Булони в Дувр, когда мы оба тяжко болели. Но тогда всё же я был не так болен, как болен сегодня, хотя и больше страдал. Однако я полон надежды. Все эти рвоты очищают нутро, а смена острых болей чувством совершенного блаженства, право, не самое худшее, чего следует опасаться воскрешенному. Тут более разумно считать, что добро восполняет зло. Впрочем, облегчение недалеко. Ещё двадцать пять немецких лье, иначе говоря, тридцать французских, и я окажусь в хорошей постели в Вене, где проживу по-барски не меньше недели, прежде чем пуститься в обратный путь. Поскольку меня там ждут доктора, возможно, ждут и кровопускания – это ведь первый принцип их науки. Чувствуется, что мы приближаемся к большой столице: обработанные земли, судя по реке, укрепления, храмы – всё возвещает прибытие. Количество людей множится на глазах. Они будут тесниться всё больше и наконец скопятся в конечной точке моего путешествия. В конечной точке моего удаления, хочу я сказать, ибо мне предстоит проделать не менее четырехсот лье, чтобы воротиться домой и обнять дорогих друзей, с которыми, надеюсь, Вы поделитесь новостями, которые я сообщил. Я не могу писать всем одновременно и потому буду посылать письма то одному, то другому. Хорошо бы собрать их все в Ваших руках, не рассказывать же заново каждому то, что уже рассказал другим. Пока моя голова разрывалась от забот, мне было чертовски трудно найти минуту для письма, но теперь, когда всё кончено, я снова становлюсь самим собой и болтаю охотно. До свидания, любезный друг: опять тошнота подступает к сердцу, тем лучше, пусть меня вырвет. Если бы не эта гадкая тяжесть, я был бы просто раненым, тогда как теперь я болен. Больше никак не могу писать.

От 20-го, в полдень.

Вот я и в Вене. Опять страдаю, но не столько от удушья, сколько от острой боли: думаю, это добрый знак. Сейчас лягу, мне давненько не доводилось этого делать…»

Кажется, после этого обстоятельного послания, написанного спокойным, рассудительным тоном, отпадают любые сомнения в том, что Пьер Огюстен действительно схватился с бандитами в Нейштадтском лесу и вышел из нее победителем, хотя и получил несколько серьезных повреждений и ран. В самом деле, можно ли так упорно, так многословно каяться в своем желании сначала убить, а затем покалечить лесного разбойника, которого по законам того малогуманного времени полагается колесование и повешение? Причем каяться в письме к одному из самых доверенных, самых близких друзей, если бы всё это происшествие было высосано из пальца ради шутки или даже из суровой необходимости надежно прикрыть одно из своих самых тайных, самых темных дипломатических предприятий? Я думаю, что такое чересчур изощренное лицемерие не свойственно творцу Фигаро, человеку открытому, правдивому и щепетильно порядочному, к тому же обладающему достаточно пылкой фантазией, чтобы придумать на все сто процентов правдоподобную, ни у кого не вызывающую ни малейших сомнений историю.

Что же произошло? Произошло именно то, что он нам рассказал. Он случайно углубляется в лес именно в том незадачливом месте, где без определенных намерений слоняются двое голодных бродяг, никогда прежде, по всей вероятности, не бывших грабителями. Возможно, они в первый раз в своей жизни пытаются обобрать некстати забредшего беспечного путника, оттого и действуют так неумело, так глупо, что самый правдивый рассказ о поспешных и неловких действиях этих внезапных любителей грабежа представляется сшитой белыми нитками, впопыхах и плохо придуманной выдумкой.

Другое дело, с какой целью Пьер Огюстен со всеми подробностями описывает это случайное происшествие в обширнейших письмах в Париж? Любит ли он до такой степени поболтать? Хвастается ли он своей храбростью? Гордится ли победой над двумя малоопытными грабителями? И хвастается, и гордится, и любит поболтать. Я не нахожу ничего сверхъестественного в этих понятных человеческих слабостях: ведь не каждый день удается выходить победителем из таких передряг.

Однако у него была цель поважней, чем праздно болтать, гордиться и хвастаться. С самого начала он направляется в Вену, и мифический Анжелуччи служит ему прекрасным прикрытием, но после того как у клеветника изъят последний отпечатанный экземпляр, его стремление в Вену может выглядеть бессмысленным или странным и навести на след шпионов герцога д’Эгийона, которые выслеживали его в Лондоне и могли следовать за ним по пятам. И вот случайная стычка в еловом лесу выручает его. Он изранен, его поврежденный желудок полон сгустками крови, его терзают удушье и тошнота, и он направляется в Вену, чтобы показаться тамошним докторам и спасти свою жизнь, которая чуть ли не болтается на одном волоске.

Это, конечно, предлог. В Вене, вместо того чтобы снять роскошный номер в лучшем отеле и вызвать лучших венских врачей, он чуть не прямо с баркаса, перевязанный, бледный и страждущий, что ему тоже на руку, отправляется к личному секретарю императрицы Марии Терезии барону де Нени. Он предъявляет подложный паспорт на имя мсье де Ронака, дает прочитать документ, подписанный королем, который по-прежнему держит в золотом ларчике на груди, и требует незамедлительного свидания с её императорским величеством.

По этому поводу все биографы широко разводят руками, не находят никаких мотивов для столь эксцентрических действий и дружным хором объявляют всё это действительно странное путешествие из Голландии в вену неизвестно зачем очередной мистификацией остроумного, склонного шутить и разыгрывать драматурга, а происшествие в Нейштадтском лесу злостной выдумкой и шарлатанством.

Европейские историки страдают одним застарелым и едва ли излечимым недугом: они имеют самое смутное или неверное представление о ходе русской истории и, занятые только собой, неотразимыми, не хотят признавать решающего воздействия России на ход европейской истории, тогда как мы, русские, знаем европейскую историю приблизительно так же подробно и хорошо, как европейцы.

Ни один из биографов, даже самый старательный, не обращает внимания на одно из важнейших событий этого времени, может быть, именно потому, что это событие происходит не в блистательной вене, не в карнавально-веселом Париже, не в сумрачном и расчетливом Лондоне, а вдали от громких европейских столиц, в небольшой пропыленной и грязной деревушке Кучук-Кайнарджи.