Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

Придумывает ли он Анжелуччи от макушки до пят, чтобы отвести глаза шпионам уже оставленного д’Эгийона, в самом ли деле ловит в Амстердаме мошенника, не имеет большого значения. Не две же недели уходит у него на эту нехитрую операцию. В течение этих двух недель он в этом центре европейской торговли с кем-то тайно встречается и пытается о чем-то договориться, однако неизвестно с кем и о чем. Во всяком случае, у него завязываются в голландской столице очень серьезные и прочные связи, которые впоследствии пригодятся ему.

Тем более понятно его упорное стремление в Вену. Без преувеличения, как в эти дни, так и в ближайшие годы именно в Вене решается судьба Франции, поскольку ещё полвека назад всесильная Франция, нынче позорно ослабленная, остается на континенте одна.

И какой же убедительной силы слова должен произнести этот безвестный и мнимый мсье де Ронак, чтобы многоопытный, видавший виды барон де Нени без промедления поскакал из города Вены в загородный Шёнбруннский дворец и сделал доклад Марии Терезии. Видимо, он находит такие слова, ведь я обязанность барона прямо вменяется гнать взашей всякую приблудную шантрапу, которая стремится затесаться к её императорскому величеству на прием и что-нибудь выпросить у неё. Больше того, его слова обладают изумительной силой. Многоопытная во всякого рода дипломатических ухищрениях, Мария Терезия не только не думает плюнуть на бесстыдную просьбу навязчивого француза, не только не делает вполне заслуженного выговора своему чересчур доверчивому секретарю, но тут же назначает место и время приема.

Вечером двадцать второго августа Пьера Огюстена принимают в Шёнбруннском дворце. Невидимая часть свидания так и остается невидимой. Наружу выплывает лишь то, что обе стороны не сочли нужным таить. Натурально, речь заводится всё о том же грязном пасквиле, который порочит пока что чистое, честное имя Марии Антуанетты. Пьер Огюстен отвешивает свой обычный изящный поклон, чему не препятствует ни его продырявленный подбородок, ни его забинтованная рука, которую он держит на перевязи, и произносит живо, серьезно и по-французски: Мадам, речь идет не столько о государственных интересах в точном смысле этого слова, сколько о гнусных попытках разрушить счастье королевы и смутить покой короля, которые предпринимаются во Франции темными интриганами.

Так он излагает эту часть своей складной речи в специальном докладе, направленном его королевскому величеству Людовику ХV1. Самой собой, полностью доверять этим гибким формулировкам доклада нельзя. Стоит всё же отметить, что для завязки интриги он избирает тему крайне удачно. Он повествует о положении Марии Антуанетты при французском дворе, а для любой матери не может быть ничего интересней и выше, чем счастье дочери, даже если дочь становится королевой. Если же при этом учесть, что именно положение дочери в качестве королевы серьезно тревожит чуткое сердце Марии Терезии и она постоянно шлет ей советы из Вены в Париж и знает отлично, что ветреная Мария Антуанетта не следует ни одному из материнских советов, то нельзя не признать, что тема выбрана с исключительной проницательностью.

Разумеется, он докладывает о гнусном измышлении Аткинсона, который так неожиданно стал Анжелуччи. В донесении своему королю он выражается очень туманно: «Тут я поведал ей во всех подробностях свою миссию». В подробности своего короля он тем не менее не желает, тем более что его миссия, по всей вероятности, носит предельно деликатный характер и в этой части касается прежде всего самого короля.

И он, будто бы неукоснительно следуя за главной нитью то ли вымышленного, то ли действительного памфлета, извещает несчастную мать о катастрофически затянувшейся мужской несостоятельности молодого французского короля, не только не способного зачать на супружеском ложе наследника, но и в течение уже четырех лет лишить девственности свою очаровательную, несомненно обольстительную супругу.

Ничего нового в этом известии нет. Мария Терезия знает об этом непостижимом несчастии в куда более обстоятельных и интимных подробностях из писем дочери и из донесений оплаченных ею шпионов. Никаких подробностей мсье Ронак не может прибавить, и она не желает продолжать этой неуместной, в высшей степени бестактной беседы. Мсье Ронак не может не согласиться: о глупейшем положении французского короля известно каждому дворянину, если не каждой кухарке Европы. Давно проникший в секретные тайны искусных дипломатических игр и интриг, мсье де Ронак не стал бы скакать сломя голову из Лондона в Вену единственно ради малоприятного повторения этой всем надоевшей легкомысленной сплетни. Ему предстоит провернуть куда более важное, более серьезное дело.

Со своей самой обворожительной улыбкой мсье де Ронак приступает к более щекотливой части своей дипломатической миссии. Он извещает тоскующую мать, что незадолго до кончины Людовик ХV приглашал к себе своего лейб-медика и обсуждал с ним вопрос о половой несостоятельности даже на столько приятные действия ленивого внука, решительно непонятной этому многолетнему и безотказному растлителю девочек.

Мария Терезия, может быть, и молчит, однако не может не слушать внимательно. Она сама уже советовалась со своим доктором Швейтеном, только вот корректный голландец вместо сколько-нибудь вразумительного ответа лишь не без язвительности пожимает плечами. Естественно, ей крайне интересно и важно узнать, к какому выводу пришел в Париже доктор Лассон.

Отлично понимая её нетерпение, помедлив немного, точно ему не совсем ловко обсуждать с женщиной такие сугубо мужские интимные вещи, мсье де Ронак обстоятельно повествует о том, как неуклюжий, попавший в довольно щекотливое положение внук был призван дедом к ответу. Он останавливается. Мария Терезия вперяет в него свой вопрошающий взгляд. Ну, внук ничего путного не смог вымолвить в свое оправдание. Тогда он тут же подвергся самому тщательному осмотру именно с этой, прошу великодушно простить за подробности, стороны. И что же Лассон? Лассон устанавливает, что причина бесчисленных неудач коренится в незначительном физическом дефекте, который довольно часто случается, ну, с этой-то стороны, у детей семитских народов и который с необыкновенной легкостью, хотя и болезненно, исправляется простой операцией, известной под именем обрезания.

Неизвестно, каким образом это известие действует на Марию Терезию. Обрывает ли она слишком нескромного, неизвестно откуда свалившегося на неё шарлатана? Признает ли наконец в нем тайного представителя короля, о чем свидетельствует хранящийся в ларчике документ? Задает ли нетерпеливые, обрывистые вопросы? Слушает ли молча? Одно без сомнения: старая, опытная, закосневшая в интригах правительница не может не понимать, что этот неожиданный собеседник, кем бы он ни был, владеет тайной её любимейшей дочери, держит в своих слишком ловких, слишком нецеремонных руках её семейное счастье, а вместе с ним благоденствие Франции, мир и спокойствие вечно воюющей, вечно неспокойной, агрессивной Европы. И она, молчанием или знаком или коротко брошенным словом, позволяет ему продолжать.

И Пьер Огюстен сообщает всё тем же почтительным тоном, что нерешительный, бесхарактерный, а попросту трусливый дофин, ставший теперь королем, пребывает в паническом ужасе от одной мысли об этой незначительной операции. Видите ли, мадам, он колеблется, уклоняется, медлит, причем медлит в том деле, которое не терпит уже промедления. Может быть, в этом месте на лице бедной матери появляется страх, однако он, именно во имя благоденствия Франции и мира в Европе, её не щадит. Он передает первые признаки надвигающейся беды. У Марии Антуанетты уже появились первые приступы внезапного раздражения, на неё уже обрушились первые истерические припадки, последствия которых могут быть губительны не только для женской её репутации, но губительны для всего королевства.