Хроника смертельной весны - Юлия Терехова

— Что-то фраерок наш совсем расклеился.

— Может нам его пожалеть и прикончить здесь по-тихому, чтоб не мучился?

«Наконец-то… нож в сердце и все. Только бы скорее…»

— Э-э, нет, приказ есть приказ — нельзя, чтоб он дешево отделался.

— Ну тогда, врежь ему еще… для ума.

Еще один удар пришелся как раз в живот, практически по шву: «Да что ж вы за уроды… — прохрипел он. — Убейте, наконец».

— Это ты кого уродом назвал? — рука вцепилась ему в волосы и приподняла голову — только для того, чтобы вновь впечатать его лицом в грязь, да еще наступить на затылок. — Жри, сука, жри, кому сказал!

— Давай-ка его обратно на нары, а то что-то я замерз и промок…

Его вновь тащат — сначала по земле, затем по цементному полу, снова гремит засов и его кидают на покрытую жалким одеялом шконку. — Притарань-ка воды, надо ему душ принять…

Наконец его оставляют в покое — только чтобы спустя несколько минут окатить ледяной водой с головы до ног.

— Опа! — слышит он хамский голос. — Так-то лучше. Ну что, мальчик? Готов стать девочкой?

«Что он говорит, проклятие, что он говорит?» Он с трудом открывает заплывшие от кровоподтеков глаза — перед ним маячат две фигуры — они кажутся ему огромными. От уголовников воняет нестерпимо перегаром и дешевым табаком, а еще почему-то мочой…

— Давай-ка, стягивай штаны! — звучит приказ.

— Оглох, не слышит. А говорят, на рояльке лабал. Эй, слышь, пидор, это правда?

«Нельзя с ними говорить. Нельзя. Это унизительно. Молчать. Главное — молчать».

— Сам штаны не скинешь, мы тебе поможем, — вновь удар ногой в живот и из горла невольно вырывается стон.

— Ты, может, стесняешься? Так только скажи, мы отвернемся, ведь отвернемся, жирный, да?

«Жирный?.. Почему он говорит — жирный? Это не обо мне… Кличка, наверно… Странно… Ведь оба тощие, как… как… О чем я думаю?.. Ведь они меня сейчас… как это у них называется?.. Опустят. Нет, пусть лучше убьют. Не похоже, что мне предоставят выбор. Интересно, все это тоже предусмотрено их development and training program[307]? Старая сука, будь она проклята».

Тем временем, тот, кого назвали «Жирным», ухватил его за края штанин и стал вытряхивать из них, словно картошку — исхудавшего настолько, что одежда висела на нем, как на пугале, а джинсы без ремня сваливались. Он не просто исхудал — у него практически не оставалось физических сил, а питание в le camp d’exercice préparatoire[308] укреплению здоровья не способствовало — каждый день здесь становился тестом на выживание.

«Жирный», тем временем, продолжал сдергивать с него джинсы. «Ну, что ты там возишься?» — недовольно пробурчал его напарник, закуривая папиросу. «Щас, щас, — пыхтел «Жирный». — Щас мы его… того…

«Надо сосредоточиться. Представить очень четко, где находится морда этого подонка. У меня будет только один шанс. Они думают, я не смогу защищаться, и, в общем, они правы. Только один шанс. И скорее, если я буду стреножен собственными штанами, то это конец…»

Резкий выпад правой ногой — и «Жирный» охнул, получив удар в подбородок. Тайная пружина подбросила его жертву, и он вскочил, но вопреки ожиданиям, не бросился с воплями к двери, а занял оборонительную стойку.

— Ты гляди! — хмыкнул второй, попыхивая невозмутимо папироской. — Он еще дергается. Что, «жирный», крепко он тебя приложил?

— Я ему сейчас очко порву, — пообещал тот, ощупывая небритую морду. — Ну, сука, я тебя сейчас…

Он двинулся вперед, угрожающе набычившись. Но тот, к кому он приближался, не отступил, а сделал неуловимое движение к его горлу — «жирный» даже не понял, что произошло, а хрипя, стал падать к его ногам, выпучив глаза и инстинктивно обхватив себя за шею «Хр-р-р…»

— Ты что сделал, сука?.. — оторопело пробормотал второй. — Ты что сотворил?..

Бандит, холодея, смотрел в белые глаза на искореженном лице — в них не было ничего кроме брезгливого презрения, а с правой руки ходячего скелета капала кровь, вернее не с самой руки, а с того ошметка плоти, который он той рукой сжимал. И в глазах, которые из белых постепенно становились голубыми, голубыми, словно небо, бандит ясно прочитал и свою смерть. И, осознав это страшное послание, нащупал в кармане нож — финку с наборной ручкой, мастерски сработанной неким вольняшей[309]…

«А когда смерть заглянет в твои глаза, — он ясно увидел перед собой бледное лицо Катрин и ее ненавидящий взгляд, — заглянет вот так — совсем близко, ты поймешь, как она жестока.

— Это ты — жесток, а смерть — милосердна. Она избавит меня от необходимости говорить с тобой, видеть и… чувствовать тебя».

«Я так люблю тебя, сыночек. Я так хочу, чтобы ты был счастлив».

Тошнотворные объятия пьяного сна выпускали его неохотно, а в его обрывках он слышал кошачье мяуканье, озабоченное ворчание по-немецки с мягким баварским акцентом и возмущенный голос Бриджит: «Как он мне надоел!»

Лондон, примерно в то же время.

— Он очень похож на тебя, Сергей, — Галина Васильевна оторвалась от детской кроватки. — Чудесный мальчик. Глазки такие синенькие! Антон. Антошка. Прекрасное имя.

— Единственное, что не вызвало разногласий, — проворчал Булгаков.

— Антон Сергеевич Булгаков, — словно пробуя на вкус новое блюдо, произнесла Астахова. — Совсем неплохо.

— Да, неплохо, — кивнул Булгаков мрачно. — Если б Антон был жив, стал бы крестным.

— Но Антона нет. Кого позвали?

— Анну. Катрин настояла.

— А ты был против? — удивилась Галина Васильевна.

Сергей замялся. Ему не хотелось посвящать тещу в подробности скандала, вспыхнувшего по этому, для него, разумного атеиста, ничтожному поводу, словно лесной пожар от неосторожно брошенной спички. Хотя, по здравому размышлению, скорее это был плохо затушенный костер — его засыпали песком, залили водой, а он, оказывается, упрямо тлел глубоко, в куче углей, пока не собрался с силами, и не выплеснулся на поверхность неукротимым огненным смерчем. Сергею, по большому счету, было безразлично, кого позвать в кумовья, но капризное упрямство, с которым жена отстаивала кандидатуру Анны, ставило его в тупик. А тот факт, что он, в итоге, так и не понял причины этого упрямства, заставлял его злиться. И он злился до сих пор, хотя с крестин уже прошло полгода.

Анна приехала в Лондон, и они крестили малыша в Успенском Соборе в Вест-энде. И, как Булгаков и ожидал, приезд Анны имел неприятные последствия. Проводив ее на вокзал и посадив в поезд, он вернулся домой и застал Катрин в крайне агрессивном настроении. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять — Анна рассказала подруге о визите Виктора, о его неприятных вопросах, а главное — о том, что в подвале рыковского коттеджа не нашли ни одного тела.