Последнее лето - Елена Арсеньева

Одна из примет весны – смена витрин в магазинах и лавках.Убирают шубы и шапки, убирают штуки тяжелых, темных сукон. На смену выложены ивывешены этакие веселенькие материи, причем сплошь для дамских нарядов, какесли бы мужчины либо перестали обшиваться вовсе, либо отныне станут заказыватьсебе костюмы из розового атласа, бледно-зеленого шелка или голубенького, вцветочек, ситца. А шляп, шляпок-то летних какое невероятное множествовыставлено! Туфелек открытых! Сандалий! И даже парикмахерские сменили рисунки ввитринах: исчезли унылые дамские головы со строгими прическами валиком – у всехнарисованных красоток сплошь пышные кудряшки, там и сям легкомысленные завиткии локончики. Весна, весна, весна…

Весна сего года (как, впрочем, и всех предыдущих годов)ознаменовалась в Энске чередой балов. Не осталось, такое ощущение, ни одногозала в городе, где бы не танцевали! В клубе Коммерческого училища, в Дворянскомсобрании, в Народном доме, в фойе Николаевского театра, в актовых залах всехгимназий… Ходили слухи, будто даже во Вдовьем доме на Напольно-Монастырскойплощади престарелые вдовицы намерены устроить музыкальный вечер – духовноймузыки, разумеется, ведь отцы-основатели, миллионеры-старообрядцы, ничегодругого в стенах сего учреждения не потерпели бы. Но, наверное, это были толькоглупые слухи. Прочий же Энск, повторимся, веселился вовсю. Однако самый роскошный,самый пышный, самый веселый бал (так называемый «статский», куда даже военныеявлялись в гражданском платье), по традиции, должен был состояться в Дворянскомсобрании. Зал там был не бог весть как велик, приглашались только избранные, ипопасть туда дочери какого-нибудь присяжного поверенного не было, конечно,никакой надежды. А потанцевать Саше Русановой хотелось до смерти – потанцевать,развеяться! Забыть о печалях собственных, о страшной истории с ТамаройСалтыковой, которую так и не собирались выпускать из психиатрической лечебницы,о странном унынии, охватившем Шурку, прежде такого веселого и смешливого, асейчас безвылазно сидевшего в своей комнате, словно в заточении, выходившего наулицу лишь по принуждению тети Оли, которая просто видеть не могла, как чахнети вянет любимый племянник… Она подозревала болезнь первой неудачной любви исочувственно вздыхала, вспоминая свою собственную любовь – первую, котораястала и последней, пожизненной. На самом деле тетя Оля жестоко ошибалась, ибоплемянник был болен первой ненавистью и первым смертельным страхом, норассказать об этом он никому не смог бы, что и усугубляло его хандру.

Отец по-прежнему, как догадывалась Сашенька, шлялся комерзительной Кларе и запоем читал почему-то Бальмонта, к которому раньшеотносился, мягко говоря, снисходительно, позволяя себе даже пародировать его.Особенно такое бывало после какого-нибудь процесса, когда он приходил запоздним ужином на кухню к Дане и провозглашал, тыча пальцем в кастрюли наплите:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Хочу я крышку с тебя сорвать,

Хочу упиться горячим паром,

Хочу я ложечку облизать!

Хочу картошки вареной груду!

Топленым маслом ее польем!

Уйдите, боги! Уйдите, люди!

Мне сладко с нею побыть вдвоем!

Пусть будет завтра болеть желудок,

Пусть завтра печень не излечу…

Я утолю сегодня сосущий голод!

Я буду дерзок! Я так хочу!

Теперь же Бальмонт был в фаворе, над ним никто ненасмехался, и он не сходил, фигурально выражаясь, с отцовского письменногостола.

Отец вообще изменился. Раньше любил рассказыватькакие-нибудь забавные историйки из своей практики, а теперь только плечамипожимал: «Так, ничего интересного!» и за последнюю неделю только один случай ивспомнил про какого-то жадюгу, который ждал за женой приданого больше, чемполучил, чуть не развелся из-за этого и даже отцу за визит не заплатил.Поразительно, какое значение имеют для мужчин деньги! Просто поразительно!

Интересно, они все такие? И… и актеры тоже?

Словом, тоска была у Саши Русановой. И никаких надеждповеселиться! Правда, Константин Анатольевич обещал все же раздобытьпригласительный билет хотя бы на бал в Народном доме, поэтому Сашенька с тетейОлей на всякий случай обновили прошлогоднее бальное платье, сшитое к Сашиномушестнадцатилетию: чуть-чуть заузили в талии, укоротили, по подолу набросилитюлевый чехол не бледно-розового, как раньше, а бледно-, нет – блекло-зеленогоцвета, тот же оттенок преобладал теперь в гирлянде вокруг декольте и кружевнойберте у пояса. Нужны были бы красивые серьги, но девушкам ничего не полагалосьносить, кроме жемчуга, а жемчуг Саша терпеть не могла.

Платье получилось обворожительным, особенно с новехонькимишелковыми перчатками до локтя, тоже бледно-зелеными.

«Ну и кому это все нужно?» – смаргивая слезы, думала Саша.

После прошлого посещения Народного дома идти туда неслишком-то хотелось. Был бы хоть концерт с участием Игоря Вознесенского, а так…Одни печальные воспоминания!

Письмо, отправленное Милке-Любке на адрес «Магнолии»,осталось безответным. Разумеется, Саша не указала свой домашний адрес, апросила ответить на главный почтамт до востребования и ходила туда чуть некаждый день – пока попусту…

Ужас, в общем.

И этот ужас продолжался до того дня, когда вдруг позвонилаМопся Аверьянова и сообщила, что им с отцом прислали пригласительные билеты набал в Дворянское собрание, однако отец возвращается только в конце недели, а унее нет никакого настроения «пировать, когда большая часть населения страныголодает». Так вот – не хотят ли Саша и Шурка сходить на бал, у них ведьсознательности нету…

Саша завопила – да! – и готова была уже бежать забилетами, однако Мопся выразила желание привезти их сама. Вприпрыжку Сашапомчалась к брату, однако Шурка отчего-то большой радости не изъявил,промямлил:

– Может, с кем другим в Собрание сходишь, а?

Услышав же, что Мопся намерена вскоре привезти билеты лично,он стал бледен и еще более скучен, чем обыкновенно, сказал, что хочет выпитьчаю, пошел за ним на кухню – и вскоре туда промчалась перепуганная тетя Оля сбинтами, ватой и патентованным американским маслом от ожогов «Burn» – Шуркаумудрился опрокинуть себе на руку стакан кипятку.

Его уложили на диване в гостиной, причем он никак не давал ксебе притронуться и перевязать руку, только стонал. Тетя была совсем близка кобмороку, Даня разрывалась между ними двумя, Саша тоже забегалась – словом,когда появилась Мопся, было решительно не до нее. Мопся постояла на пороге,вытягивая шею и пытаясь разглядеть что-нибудь в русановском мельтешении (толькоКонстантина Анатольевича дома не было, а так все приняли посильное участие,даже дворник Мустафа со своими бесстыжими магометанскими глазами), потоммахнула рукой и ушла восвояси.