Последнее лето - Елена Арсеньева

Где-то, когда-то, давным-давно тому назад…

И. Тургенев

Иногда на улице я смотрю в лица встречных – и не могуудержаться от улыбки, которая, быть может, кажется им странной, загадочной.Ничего загадочного на самом деле нет – просто для меня лицо каждого моегосовременника состоит из множества лиц его предков.

Знает ли о них кто-нибудь, кроме меня, любительницы дышатьпылью веков? И хочет ли знать? Помнит ли кто-нибудь о них? И хочет ли помнить?Несет нас ветер перемен, некогда оборачиваться!

Но я – обернулась. Попыталась присмотреться к смешениюсобытий, которое называется историей. Боже мой! Оказывается, история – этоникакие не события. Это судьбы. Судьбы людей, их семей. И только потом – страны.И вообще, отношения между государствами – это всего-навсего декорации, на фонекоторых разворачивается великое действо жизни. Беда только в том, что иногдадекорации падают и погребают под собой актеров.

Вот, скажем, живет себе в России семья… Как зовут членовэтой семьи? Ну, скажем, Александр, Александра, Константин, Дмитрий, Марина…Назовите их как угодно! Какова их фамилия? Да какая разница, выбирайте любую:Русановы, Васильевы, Савельевы, Смольниковы, Аксаковы, Аверьяновы… Каждый деньу них горе, счастье, страх, радость, отчаяние, обиды, примирения,благословения, проклятия, тайны, преступления… Довлеет дневи злоба его! Всякаямелочь кажется им судьбоносной, всякая слеза – рекой, всякая улыбка – солнцем.И вдруг однажды июльским днем 1914 года обрушивается на них декорация подназванием «Первая мировая война» – и всё, и разлетелись в прах мечты, забытыпрежние ссоры, любовь оборачивается ненавистью, жизнь – смертью. Заросли торныедороги, обветшали дворцы, а сквозь крыши храмов проросли дерева. А декорации,раз начавши, по-прежнему падают, громоздятся одна на другую: «Революция»,«Гражданская война», «Эмиграция», «Строительство Советской России», «Аресты илагеря», «Вторая мировая», «Жизнь после войны»… Они вынуждаютгероев-любовников, примадонн, резонеров, субреток, травести, ведущих актеров,статистов, рабочих сцены, гримеров и даже режиссеров и драматургов игратьсовсем другие роли, чем в начале спектакля, забыть свои амплуа, поменятьсякостюмами, а то и вовсе скрыть черты свои под звериными масками, которые поройуже не сорвать – так накрепко пристают они к коже.

Я смотрю на их суету и мельтешение почти с ужасом, ищу дляних оправдания и обвинения, нахожу и забываю, я плачу их слезами, смеюсь ихсмехом, пою их песни, я запоминаю имена их детей. И в конце концов я подхожу кзеркалу – и вижу не свое лицо, а множество других, а если я хочу сказать слово,звучат плач, и выстрелы, и смех, и лозунги, и бред предсмертный, и любовныйстон… И не отличить благословение от проклятия.

Я не знаю, когда и чем это кончится. Зато я знаю, где икогда это началось: где-то, когда-то, давным-давно тому назад.

...

В саду моего детства росли золотые яблоки.

И. Рукавишников

…На стене, оклеенной старыми-престарыми, бледными обоями вкакой-то ситцевый, почти неразличимый цветочек – может, незабудки тамизображены, может, васильки, а может, и вовсе розы, никак не понять, – двапортрета. Портреты писаны недолговечной пастелью, а значит, тоже должны былидавным-давно выцвести или осыпаться, однако их в свое время остеклили и взяли врамку, потому они сохранились живыми и веселыми. В первую минуту кажется, будтохудожник написал одно и то же лицо, одну и ту же барышню с ясными серымиглазами, вздернутым носиком и буйно вьющимися темно-русыми кудрями,рассыпанными по круглым, аппетитным плечикам, красиво выступающим из кружеваскромно декольтированного розового бального платья. Написал, значит, он однубарышню, только на первом портрете заставил ее чуть повернуть голову влево, ана другом – вправо.

А зачем художник это сделал, никто не знает…

Когда детей первый раз привезли в Доримедонтово, в старыйдом, они почему-то сразу, минуя все другие комнаты, поднялись в светелку истали перед этими портретами. Отец и тетка за их спинами быстро переглянулись.Отец, Константин Анатольевич Русанов, раздраженно дернул углом рта: он вообщебыл против этой поездки и сейчас понял, что не зря. Как чувствовал, ну какчувствовал! До чего же это в духе растяпы Олимпиады – забыть о старыхпортретах! Она никогда не думает о последствиях!

Мысль о том, что сам он тоже о портретах позабыл, Русанов изголовы прогнал как лишнюю и ненужную. Он вообще терпеть не мог думать о своихошибках.

Растяпа же Олимпиада, вернее, Олимпиада НиколаевнаПонизовская, belle-soeur [1] Русанова-старшего и тетушкаРусановых-младших, никакой своей вины ни в чем не видела, молчаливогораздражения своего beau-fre?re [2] не замечала, а думала сейчасо том, что голос крови ничем не заглушишь. И нет ничего тайного, что не сталобы явным!

– Тетя Оля, это ты сто лет назад? – спросиласемилетняя Сашенька, глядя на одинаковых барышень в розовых платьях, а Шурка,даром что был на два года моложе, а значит, глупее сестры, толстым голосомперебил:

– Это не тетя Оля. Тетя Оля сто лет назад не жила. Онаеще молодая!

Тетя Оля (имя Олимпиада детям было не выговорить, Липой илиЛимой тетушка зваться наотрез отказалась, потому и стала Олей, которой вописываемое время сравнялось тридцать пять) умиленно чмокнула Шурку в макушку ипромокнула платочком немедленно увлажнившиеся глаза (она вообще была дамачувствительная, а потому платочек, крошечный, батистовый, собственноручнорасшитый broderie d’anglaise [3] , всегда держала наготове):

– В самом деле, это не я, а…

– Шурка, смотри! – перебила Сашенька. – Даведь здесь не одна барышня нарисована, а две. Две разные!

– Не две, а одна, – не согласился Шурка. –Там платье розовое и тут розовое. Значит, одна.

– Много ты понимаешь в платьях! – презрительносказала Сашенька. – Платья одинаковые, а глаза разные. Ты посмотри,посмотри! Вот у этой барышни, – она указала на портрет, смотревшийвправо, – глаза просто серые, совсем как у меня. А у другой один глазсерый, а второй карий. Посмотри внимательно!

Тетя Оля слегка вздрогнула и покосилась на Русанова.

– Разных глаз не бывает, – буркнул толстый иупрямый Шурка, наклоняя лобастую, белобрысую, курчавую голову.