Последнее лето - Елена Арсеньева

– А также Мурзик, – согласился Охтин. – Ай дамолодец Шулягин, лихо подсуетился он с сообщением про Мурзика и Матрехина!

Голос его звучал восторженно, однако Смольников покосился насвоего помощника с подозрением.

– Охо-хо… – пробормотал со смущеннымвыражением. – Он-то подсуетился лихо, а я вот маху дал. Смертин,Мертвяков, Мертваго… А он оказался Матрехин! Павел, понимаете ли… А он –Поликарп!

– «Поли» – очень похоже на «Поль», – утешилвеликодушный Охтин. – И вообще, что вы так переживаете, ГеоргийВладимирович? Если бы вы не посулили Шулягину свободу, мы бы никогда Морта ненашли. А уж Мурзика-то и подавно! Интересно, буква М на ножах означает «Морт»или все же «Мурзик»?

– А вот возьмем эту парочку – и спросим, – сказалСмольников. – Но сначала надо там поставить наших людей. Понаблюдать,ходит ли туда Мурзик, один ли ходит… Может быть, у них там конспиративнаяквартира, а не просто логово барыги. Посмотрим, потом возьмем. Над нами пока некаплет, главное – их связи выявить, но только осторожно, не спугнуть. Глядишь,и товарищ Павел мелькнет со временем… Кстати, о времени. Как думаешь, сколькоШулягин на свободе продержится?

– Ну, думаю, с полгодика, – предположил Охтин.

– Что-о?! – засмеялся Смольников. – Ну и щедрже ты, брат. Готов биться об заклад, что самое большее через месяц он сновабудет у нас.

– Ну что, спорим, господин начальник? – азартновскинулся Охтин.

Смольников протянул было руку, но тотчас отдернул:

– Какой толк спорить, коли разбить некому? Поехали вуправление, что ли, дежурный разобьет.

Охтин поспешно начал разбирать поводья, и наконец пролеткапоползла к Верхней набережной.

* * *

А вот как это вышло у Мурзика с Поликарпом Матрехиным.

Однажды вечером (солнце уже село, но еще не смерклось,июньские ночи в Энске до-олго-охоньки!) возвращался он со станции – только чтоприехал «из города» или «верхней части», как называлась та часть Энска, чторасположилась на Дятловых и окрестных горах, на высоком правом берегу Волги. Иуслышал вдруг в рощице истошный девчоночий крик. А затем – дружный юношескийхохот.

Девчонка звала на помощь…

«Понятное дело, – подумал Мурзик, – попалась напоживу разгулявшимся огольцам. Ну что ж, сама виновата: не броди одна, дура, покустам в такую пору!»

А поутру они проснулись —

Кругом помятая трава.

Тут не одна трава помята —

Помята девичья краса! —

пропел он из своего прежнего репертуара и пошел на крик:любопытен был, хотел поглядеть, как девку сильничают. Надеялся, что и самомуперепадет, а впрочем, чужую добычу отнимать не собирался, как вежливый зверь.

«Повезет, – рассчитывал, – так поелозим потравушке на халяву, а нет – так найдутся желающие, двугривенный завалялся вкармане – ну так упокой, господи, плоть мою, буйно восставшую!»

Он вышел на берег озерка – да так и замер. Картина,представшая глазам, изумила даже Мурзика, много чего повидавшего. Да – девка,да – трое огольцов, крепко подпитых, но никто никого не растелешивает и натраве не растягивает. Пацаны гнали в озеро девчонку в черном, по виду – неболее двенадцати лет, страшненькую, как смертный грех, маленькую, кривобокую,горбатую – ну сущую кикимору!

– Я боюсь… я утону… – плаксиво выкрикивалаона. – Отпустите! Я плавать не умею! Христа ради, ради боженьки, отпуститеменя!

– Ничего, – пьяно орал круглолицый широкоплечийпарень в розовой рубашке в меленький черный горошек. – Выплывешь! Тыбоженьку хорошенько попроси – небось он и поможет, коли всемогущ. Ну а невыплывешь – значит, в самом деле в горбе твоем черт гнездо свил. Тогда тебепрямая дорога в ад!

Ни в бога, ни в черта, ни в церковные узаконения Мурзик исам не верил, конечно. Больше всего ненавидел постные дни – и так вечноголодный, а тут еще чьи-то дурацкие правила пожрать не дают! Любил порассуждать:«Кто сказал, что пост душу очищает? Голодно, ноги дрожат, всякому в морду датьохота… Разве может быть душа добра, когда в брюхе пусто?» И давно, невозвратноминовали те времена, когда больше всего на свете он хотел быть певчим вцерковном хоре, которому «барыни и барышни хорошенькие» дарили бы кашне и шарфы– «чтобы не застудить горлышко». Словом, Всевышний был для него не более чемразмалеванной доской в церкви. Гораздо чаще он поминал чью-то нечестивую мать,чем Богоматерь, однако… однако страшно и дико показалось ему видеть, чтосущество немощное, убогое , стало быть, под Господним покровительствомнаходящееся, его же именем гонят на страшную смерть – гонят без всякой жалости.Что-то странное сделалось с его душой… или с тем подобием ее, кое было прирождении вложено в его тело, когда он увидал глаза маленькой горбуньи. Ох,какие у нее были глаза – озера боли, мучений, слез, безответной мольбы. Точнотакие же глаза были у матери Мурзика, когда она умирала, последним взоромлаская непутевого сына, который был настолько туп и глух к чужим страданиям,что не догадывался даже смертный пот отереть с ее лба. Вот и аукнулась Мурзикумамкина боль – сейчас аукнулась.

– А ну пустите ее! – крикнул он, выбираясь наберег из кустов.

Крепыш в розовой рубашке и двое его приятелей оглянулись.Перед ними стоял высокий худой паренек – так, мелкота заводская, ничегоособенного.

– Вали отсюда, а то мы тебя вместе с этой уродинойотправим безвозвратно! – вызверился крепыш.

– Отпусти! – повторил Мурзик, опуская руку вкарман.

– Что в кармане шаришься? Женилку решил достать, наспопугать? – захохотал крепыш, прибавив еще два или три крепких, поганыхсловца.

Это были последние слова, которые он произнес в своейкороткой, но многогрешной жизни. Штука в том, что Мурзик в то время уже водилсяс парнями из боевой сормовской организации социал-демократов. Им нужно былооружие, и Мурзик своим острым умом смекнул, как оружие добывать.