Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

значение... и ведь пустое дело — подвернуть пробку, а паровоз тушить надо. Вот и получается — выходит паровоз из строя на сутки.

Родионов думал о том же: тысячи тонн груза — танки, снаряды, орудия — идут на запад, на фронт... Сложное дело — транспорт. Неужели нет выхода?

Машинист шагнул к топке и открыл дверцы. Пламя яростно билось в топке, и слышно было, как кипел сжатый в котле пар.

И вдруг, как-то странно взглянув на помощника, машинист приказал:

— Открывай все! Давай воздуха, сквозняку давай!

Родионов с недоумением смотрел, как открывали клапаны зольников и бункеров, как открывали окна и двери. Резкий ветер прохватил его до дрожи,— возможно, это была дрожь охватившего его волнения.

— Теперь давай уголь! Забрасывай! — командовал машинист.

В топку полетел уголь, багряное пламя постепенно меркло под пластом черного угля. Стало почти темно, но жар от открытого под угольным пластом огня не остывал. Едкий угар, ядовитые газы выбивались из-под пласта, покрывавшего пламя, но их прибивал сыпавшийся в топку уголь. А наверху был котел и в нем пар, сжатый до десяти атмосфер.

— Гляди, не зевай,— глухо сказал машинист.— Выдержу — хорошо, а не выдержу — тащи меня назад.

И он полез в топку и исчез в ее черном, дышащем жаром зеве.

Потекли мучительно долгие, бесконечные мгновения. В эти мгновения Родионов думал о том, что будет, если человек не выдержит адского жара и потеряет сознание в топке?

Человек делал свое дело. Кочегар, согнувшись, глядел в дышащую жаром бездну.

«А вдруг пар вырвет пробку? Что же будет?..» — мелькнула ужаснувшая Родионова мысль. И танкист, десятки раз видевший перед глазами смерть, сам едва не сгоревший в танке, почувствовал влажные капли пота на спине, между лопатками.

— Хватит...— прошептал он, точно его могли услышать там, в топке.

Наконец черный согнутый силуэт показался в зеве топки. Машинист почти упал на руки Родионову. Лицо у него заострилось и стало совсем черным от копоти. Он потянулся к открытой двери и глубоко, жадно вдохнул сырой воздух. Потом, отдышавшись, сказал:

— Готово. Можно ехать. Подвернул пробку.

— Машинист! — прерывающимся от радостного возбуждения голосом заговорил Родионов.— Слушай, машинист...

Машинист молча глядел на Родионова.

— Как твоя фамилия, товарищ машинист?..

— Чернихов.

— А какого ты депо?

— Троицкого. А что?

— Да ничего. Будем знакомы. Хороший вы народ — уральцы!..— и Родионов прыгнул с лесенки паровоза.

От паровоза к хвосту состава прокатился гром буферов. Состав медленно двинулся с места. Родионов примерился и вскочил на площадку поравнявшегося с ним вагона. Потом он взглянул на часы: остановка длилась всего десять минут. Набирая ход, огромный тяжелогрузный состав летел на запад, на фронт.

Богатырский край

За большим металлургическим заводом и поселком, в котором живут шестьдесят тысяч человек, начинаются дремучие леса с глубокими, поросшими высокими елями оврагами, буреломом, тихими полянами и синими глубокими озерами в заповедных лесах.

Столбовая дорога, единственное шоссе, соединяет заводской поселок с районным центром; она лежит среди лесов, и всюду, куда ни бросишь взгляд, синеет дремучий бор, изредка прорезанный ржаным полем или «сечей» — недавно вырубленным лесным участком.

Избы в этом краю сложены из могучих, нетесаных бревен, окошки прорублены высоко над землей, чтобы снежные сугробы не закрывали свет в короткие зимние дни. Деревни немноголюдны в дни войны — старики и пожилые женщины, подростки и дети — степенный, неразговорчивый, трудолюбивый народ. Земля здесь трудная, хлеб насущный дается нелегко, даже яблони не прижились в этом краю.

Все это рассказывал мне мой спутник, здешний старожил, врач районной больницы.

Мы сидели на шоссе и терпеливо ждали попутную машину. Однако дорога была пустынна, день был воскресный и долго не было попутных машин. Только одинокие пешеходы изредка показывались из-за поворота дороги, неторопливо и чинно здоровались с нами и исчезали за пригорком. Проехал всадник — словоохотливый рыболов, остановился и рассказал свое горе — форель сломала последний рыболовный крючок и надо ехать в поселок раздобывать другой. Спросил, какая нынче была сводка,— он выехал засветло и так и не слыхал утреннего радио,— попрощался и уехал, подгоняя лохматую, маленькую лошадку.

Мы сидели уже добрый час и, признаться, соскучились. Вокруг была тишина, пронзительно кричал круживший в небе ястреб, торжественно шумели сосны, трудно было поверить, что за две с половиной тысячи километров к западу была война. Только внезапно мелькнувший в облаках, большой темно-зеленый транспортный самолет напоминал о войне и великих битвах на западе.

Было около шести часов пополудни, когда на лесной дороге показался высокий человек. Он шел легко и быстро, поравнявшись с нами, поздоровался и присел у сосны. Смуглое, как бы пергаментное лицо его повернулось к нам и привлекло нас строгим и важным своим выражением, полным достоинства взглядом из-под нахмуренных старческих бровей. Прохожий был очень стар. Легкая его походка и статность издали обманули нас. Пергаментный, прорезанный глубокими морщинами лоб, широкая кость высохших, когда-то сильных рук пояснили нам, что перед нами глубокий старик. Не торопясь, он достал из узелка яйцо, щепотку соли в чистой тряпочке и ломоть хлеба. Покатав яйцо по земле, он очистил его, не торопясь съел и, отряхнув с колен скорлупу, спросил:

— В район?

— В район...

— И я в район.

— Откуда идешь, дед?

— Отсюда не видать...— с усмешкой ответил старик и после назвал деревню.

От этой деревни до района, по самому скромному подсчету, было двадцать семь километров.

И опять чуть усмехаясь, не глядя на нас, старик сказал:

— Имею от роду девяносто четыре года. Рождение мое 1847 год. Через шесть годов будет мне ровно сто лет.

— Вот это так...— сказал мой спутник и продолжал, размышляя вслух,— двадцать семь километров пешим ходом и обратно двадцать семь километров... Богатырь вы, дед...

Непостижимым казалось и то, что не видно было седины в густой бороде старика и его нависших бровях.

—