Золотая чаша - Генри Джеймс

не менее со временем вопросов без ответа касательно англичан становилось скорее больше, а не меньше. В конечном счете у князя осталось лишь одно прочное впечатление от своего опыта общения с этой необъяснимой нацией. Они терпеть не могут les situations nettes[40]– в чем в чем, а в этом он был абсолютно уверен. Англичане стараются уклоняться от них любыми средствами; их национальный гений и главное национальное достижение состоят в том, чтобы неукоснительно избегать подобных ситуаций. Сами они с изрядным самодовольством называют эту свою особенность «похвальным духом компромисса». Вышеназванным духом была пропитана вся атмосфера вокруг князя, из-за него приобретали особый оттенок земля и воздух, солнечный свет и краски летнего дня, поля, холмы и небеса, голубовато-зеленые графства и холодные башни соборов. При взгляде на подобную картину невольно приходило на ум, что такой взгляд на жизнь оказался весьма и весьма удачен, позволив стране занять прочную, основательную позицию, радующую глаз и, надо полагать, вызывающую зависть у прочих, менее сдержанных народов. Но именно потому даже и после долгого знакомства трудно было временами не изумляться, замечая такую затхлость в свежести и такую свежесть в затхлости, столько невинности в пороке и столько порока в невинности. Знавал князь иные мраморные террасы, окруженные иными лиловыми просторами, где он в точности знал бы, что думать, и мог бы, по крайней мере, насладиться такой интеллектуальной мелочью, как угадывание соответствия между видимостью и ее скрытым значением. Правду сказать, в нынешних условиях пытливому уму представлялась более сложная, а потому и более интересная задача; но, к несчастью, князю было известно по опыту, что любые логические ухищрения чаще всего заводили здесь в тупик, оставляя исследователя в полном и окончательном недоумении. К тому же все окружающее интересовало князя лишь в той мере, в какой непосредственно его касалось.

Мечта леди Каслдин провести утро с мистером Блинтом, несомненно, уже начала претворяться в жизнь, приняв форму совместного «разучивания» какой-нибудь музыкальной пьесы за фортепьяно в одной из многочисленных малых комнат, не предназначенных для стадного времяпрепровождения. Итак, ее желание сбылось. Тем естественнее спросить себя: где же Шарлотта? Князь никак не мог предположить, чтобы у нее хватило бестактности изображать при них третьего лишнего, простую зрительницу при столь гармоничном дуэте. Словом, роскошный летний день расцветал перед князем, подобно огромному благоуханному цветку – оставалось лишь протянуть руку и сорвать его. Но поднести цветок нужно было непременно Шарлотте, и вот, расхаживая по террасе, откуда были частично видны два крыла дома, князь запрокидывал голову, разглядывая окна, распахнутые навстречу апрельскому утру, и гадал, за которым из них расположена комната его приятельницы. И его вопрос вскоре получил ответ: Шарлотта возникла в окне, словно услыхала, как прервались шаги князя на каменных плитах. Она взглянула вниз, опираясь на подоконник, и так стояла с минуту, улыбаясь Америго. Он сразу заметил, что на ней надеты шляпка и жакет – похоже, она собиралась не просто присоединиться к нему на террасе, с непокрытой красивой головкой и зонтиком от солнца, но готова была предпринять какие-то более масштабные шаги. Князь и сам еще со вчерашнего вечера сосредоточенно обдумывал некий более масштабный шаг, хотя и не успел пока проработать наиболее сложные его моменты; но ему ни разу не представилась возможность поговорить об этом с Шарлоттой, и ее появление в окне доказывало, что она удивительным образом обо всем догадалась сама. Им и раньше случалось вот так, не сговариваясь, подумать об одном и том же. Если такие вот непредусмотренные, но в то же время безошибочно точные совпадения свидетельствуют о том, что двое людей, если воспользоваться расхожим выражением, «предназначены друг для друга», значит, еще не бывало в мире настолько правильного союза. Собственно говоря, чаще всего Шарлотта оказывалась даже намного правильнее князя: оба одновременно осознавали необходимость того или иного действия, но Шарлотта, как правило, более ясно видела способ его осуществления. Так и сейчас, ее долгий взгляд на князя из старинного серого окна, сама посадка ее шляпки, цвет шейного платка, медлительная безмолвная улыбка – все это заставило князя словно заново с особой остротой ощутить, что на Шарлотту можно положиться. Его рука уже готова была протянуться, чтобы сорвать пышно распустившийся цветок этого удивительного дня, но что значило бы ослепительное мгновение, не будь ее умная рука уже ответно протянута навстречу? И вот мгновение длилось, и оба знали без слов, что чаша их полна; и эту чашу они принимали и удерживали взглядами, и, пригубив, воздавали ей хвалу. Но минута прошла; князь нарушил молчание:

– Сюда бы еще луну, мандолину и немножко опасности, и выйдет настоящая серенада!

– Ах, ну тогда, – весело отозвалась Шарлотта, – пусть будет хотя бы это!

Она отцепила от своего платья роскошный белый бутон, разлучив его с другим таким же, и бросила вниз, князю.

Князь поймал бутон на лету и, вдев в петлицу, снова устремил взгляд вверх.

– Спускайся скорее! – позвал он по-итальянски, негромким грудным голосом.

– Vengo, vengo![41]– пропела она таким же ясным голосом, но как будто более беспечно, и тут же скрылась, оставив князя дожидаться ее прихода.

Он снова прошелся по террасе, то и дело останавливаясь и задерживая взгляд, как и прежде, на чуть более насыщенных по тону участках размытых акварельных далей, обозначающих собою отдаленные кафедральные города. Добрую половину ночи в ушах князя отдавалось имя одного из них, с его огромным храмом, с его гостеприимством, с манящими на горизонте высокими башнями, с его английской историей и чарующим обликом, и имя его стало всего лишь другим, удобным названием для того обостренного ощущения полноты бытия, что трепетало сейчас в душе князя. «Глостер, Глостер, Глостер», – повторял он про себя, точно в этом слове наиболее полно выразился высочайший смысл всей его прошлой жизни. А смысл сводился к тому, что положение его по-прежнему оставалось неподражаемо гармоничным, и сия истина озаряла и князя, и Шарлотту своим ослепительным сиянием. Вся окружающая обстановка прямо-таки кричала об этом; о том же шептало, овевая их, нежное дыхание утра. Теперь Америго знал, для чего так терпеливо соблюдал столь безропотное послушание с самых первых дней своей женитьбы, для чего стольким поступился, для чего решился переносить такую невыносимую скуку; для чего, в каком-то смысле, продал себя и по собственной воле оказался в situation nette. На все пошел он единственно ради того, чтобы вот в эту минуту держать в руках свою… свободу – иначе не скажешь! – подобно огромной, идеально округлой сверкающей жемчужине. Он не строил тайных козней, не пускался