Дубль два - Олег Дмитриев

— Хранитель сказал мне, что в той книжке много толкового. Особенно к месту было: «как в трехмерном пространстве про пятое измерение рассказать?», — вспомнился мне разговор с дядей Митей. Лина только кивнула, задумчиво глядя на амбар.

— А что будет в бане? — пожалуй, будь я девушкой — это меня тоже волновало бы не на шутку.

— Мы с Хранителем раз семь, по-моему, заходили. Наверное. Он поддавал так, что дышать вовсе нечем было. А паразиты эти, симбионты, ни жары, ни холода не выносят. То, что с меня потом на вениках осталось, он в тазу с кипятком на ночь оставил. А утром мне сжечь велел. Теперь меня эта зараза, вроде, не берёт, — пожал я плечами.

— Мы, когда папка жив ещё был, в здешней бане всегда все вместе парились, с детства. А потом как-то неудобно уже стало, — она опустила глаза, смутившись.

— Неудобно, дочка, на потолке спать — одеяло спадывает, — прогудел неожиданно Мастер. Мы с Линой вздрогнули синхронно. Будто забыли, что рядом ещё кто-то был. А он продолжил, — дурь это всё, вот что я думаю. Издавна так повелось на Руси, что мужики с бабами вместе парились, а уж тем более родня. Совсем недавно только по-другому думать стали, привычных и нормальных вещей стесняться. Зато когда мужики взасос целуются — это нормально теперь, — он, не выдержав, сплюнул.

— Ещё эллины древние, что в красоте поболее всех нынешних понимали, считали, что тело — это храм. В Библии тоже о том писано. Один знакомец мой так говорил: «думать надо меньше, а соображать — больше», — и Мастер снова замолчал.

Слушать про то, как издавна велось на Руси, и уж тем более про древних греков и иудеев от старого татарина было неожиданно. Но сомневаться в его правоте не получалось.

Деда в баню мы вели под руки с Шаруканом. Сказать по нему, что он в одно богатырское лицо почти уболтал весь кег, было сложно: шёл и говорил он вполне нормально, пусть и медленно. На мумию точно похож не был, а про болезненную худобу уверенно сказал Ося. В три слова. «Отожрётся, не впервой». Когда после помывки Сергий вышел из бани на свет костра, в чистом исподнем, подстриженный и чисто выбритый, я ему не то, что семидесяти — и шестьдесят едва дал бы. Хотя, признаться, темновато было.

Алиса с Павликом парились первыми. И сразу пошли спать, румяные и довольные, чистые до скрипа. В одной снежно-белой облачно-крылатой простыне на двоих. Потом дед уработал нас с Шаруканом, в две руки. В нас, как показало Осино МРТ, спор не было, поэтому казалось, что избивал нас вениками старик просто так, для души, из любви к искусству. Говорить стало технически возможно только после пары кружек горького травяного отвара. Но не хотелось.

С Линой Сергий возился дольше. Она раза четыре выходила из бани отдышаться, завёрнутая в какую-то рогожу. Я старался даже не смотреть на белевшие в темноте ноги и плечи — сердце тут же пускалось в такой пляс, что хоть руками держи. И не только его. На шестой раз Хранитель вынес её, как куль с мукой, и прислонил ко мне, скользнув в приоткрытую низкую дверь со скоростью, никак не подходившей очень, Очень пожилому мужчине, едва вставшему на ноги. Прямо из могилы. За стеной слышалось шипение кипятка, шкрябание веников и низкий басовитый гул. Слов было не различить. Наверное, молитвы читал. Или матерился.

Я обнял Энджи, внимательно следя, чтобы с неё не сползала простыня. Румяная и глубоко дышавшая, она выглядела так, что слов подобрать не выходило. Тёмная и тёплая ночь, пляска лепестков пламени, отражавшихся в наших белых простынях, девушка на плече — казалось, что это уже когда-то было. И не один десяток раз. И не только со мной, но и со всеми, чью память хранили моё тело и мой разум. Какие-то несказанно древние воспоминания пробуждались в подсознании, но на поверхность не выплывали. Зато наполняли душу какой-то необъяснимой живительной силой и кипящей белым живым ключом энергией. Даже петь захотелось.

Дед наконец вышел наружу, утирая со лба пот широкой, как лопата, ладонью. «В такой только меч-кладенец держать» — подумалось мне.

— Двуручные они, кладенцы-то. Одной рукой неудобно с ними. А тот, что Дуб Илейке, о ком давеча рассказывал, подарил — я и двумя руками не поднял бы. Тяжёлый, как рельса, — Сергий снова ответил на вопрос, которого не было.

— Отцы, разрешите музыку завести? Вечер такой, что душа поёт, — спросил я.

— Чего ж не завести-то, заводи. Только чур русскую и со словами! — поднял палец Хранитель, — а то слыхал я давеча, подо что нынче пляшут молодые. Тогда, правда, Томка ещё под стол пешком ходила. Но всё равно — срамота одна! Чтоб без шызгары и прочих хали-гали мне тут!

Шарукан только кивнул, не открывая глаз, показывая, что с дедом согласен всей душой. Я спорить и не думал. Чтоб в такой вечер, возле старой бани, у живого огня слушать что-то импортное — это кем быть надо? Не мной точно.

Осторожно выпростав руку из-за спины Лины, поправив попутно ей простыню на бедре, на что она только бессильно, но благодарно кивнула, поднялся и нашарил в висевших на верёвке джинсах трубку. Сообразная моменту песня уже играла в голове, осталось только найти её в плейлисте. Это было несложно.

Протяжно запела гармонь. Мужской голос, к которому подключались с каждой строчкой два других, поплыл над двором, отражаясь от еле различимых в темноте стен построек, скользя над сырой травой. Песня про «Ясного сокола»* заставила Мастера раскрыть глаза шире обычного, а Сергий напрягся, не сводя глаз с трубки, что продолжала играть и петь.

На словах «перед вами я в долгу, мои верные друзья», дед хлопнул меня по плечу так, что голова дёрнулась.

Когда низкий голос запел про «чистый спирт на всех разлить, пить из кружки у костра», Шарукан крякнул, наклонился и достал из-под лавки фляжку приличного размера. При словах «путь — мой брат, судьба — сестра» глаза у них блестели.

Услышав про «Гроздья алые рябин заметает белый снег. Ты одна и я один, без тебя мне жизни нет», Лина положила голову мне на левое плечо. Волосы её пахли мятой и полынью.

— Ещё раз поставь, — хрипло попросил