Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебяесть монетка?

– А что?

– Сообщить надо.

Мордорыл поглядел на труп, поколебался:

– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим, ну, которыезарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позватьраньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков ивсяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…

Первый хмыкнул:

– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.

– А это затем, чтобы крупно показать на весьтелевизор, – пояснил Мордорыл со знанием дела. – Родителя звонят,ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!

Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображеннымиостались ноги, даже гениталии сожраны начисто. Живот проели до позвоночника,там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав парунедель в теплой воде, пытался вздохнуть.

Первый подумал, предложил:

– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.

– Зачем? – удивился Мордорыл.

– Да чтоб следы насильственной смерти невысохли, – пояснил первый.

Мордорыл сказал с сомнением:

– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими.

– Насильственной! – повторил первый с презрением. –Тупой ты, хоть и что-то там кончал, если не брешешь. Это значит, насильно егоубили.

– Насильно? – переспросил его напарник, которыйчто-то или кого-то кончал. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутнаяслюна. – А как?

– Ну, да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был.А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за верстучуют! Вот смотри, еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живымижрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает.

Мордорыл при упоминании не то родни, не то домашних животныхоткинул почти интеллигентскую щепетильность, не пригодную в эпоху рынка, вошелв мутную, как политика, воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку, ухватилсяза сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду. Песок цвета сибирской нефтичуть взвихрился, но было видно, как новоприбывший рак, а за ним еще один,помельче, обрадованно вцепились в распухшую ступню.

А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добрупропадать. Утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедятсобаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горькозавещал один польский поэт: «Хоронить себя я завещаю всюду, все равно при семприсутствовать не буду».

Я уже собрался идти дальше, но тут из-за тучки выползлосолнце. Острый, как скальпель, луч вонзился в уже почти голый череп, и тутвнутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступилонечто тревожно-знакомое.

Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острыеножи, я осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто неследит. Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы наутопленника. Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшиминтересом.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, неделая заметных движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной иутопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону нестриженыхкустов.

Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячираз. Я? Мои это воспоминания или только этого меняносителя? Вряд ли я прошелвесь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени. Прощевсадить меня в тело ничего не подозревающего туземца, взять его воспоминания,чтобы не выделяться, не привлекать внимания…

Петляя по знакомым проходным дворам, я выбрался на ту улицу,где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и все-таки этаулица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко ступали поноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на землю. Справатянулась стена из обожженной глины. Время от времени открывались двери,обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные добыванием пищи, одежды,поиском новых самок, которых надо оплодотворить, дабы продлить себя в безднывремен…

С холодком ужаса и обреченности я ощутил, что улица все таже, мир все тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа,после чего я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.

Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в телоэтого двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду передпробуждением.

Существ этой планеты, чтобы не вздрагивать от одногоих вида, я старался не замечать, но одно заставило повернуть голову.

От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордонесла себя на двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят, от шеи, Рита,соседка с шестого этажа. Яркая, будто картинка журнала мод, с призывновыпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждомдвижении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она ещеиздали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острыерезательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти. Уместных существ такие зубы у всех, даже у меня, разве что у многихподпорченные, но у Риты они белые, как фарфор, она широко и охотно улыбается,то есть раскрывает широко рот, что вообще-то характерно для всех хищников, адальше, как я помнил, у нее зубы тянутся мощные, широкие, разжевывательные,раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там и рычаг короче, и зубы крепче,мощнее.

– Привет, – сказала она дружелюбно, – что тытак рано?.. Я слышала, ты сова…

Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ееобнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня,нависшего над нею, со страхом и ожиданием.

Правую руку ей оттягивал пластиковый пакет, сквозьпрозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном ломтееще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом пакетеколыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.

– Да так, – ответил я с трудом, пришлось прилагатьусилия, напоминая себе, что она одета, к тому же мы на улице, а в этом мире ужеперестали хватать и грести под себя понравившихся самок вот так сразу, безнекоего ритуала, – не спалось что-то. А ты?

– Я жаворонок, – сообщила она гордо, хотя, по мне,больше походила на молодую и полную сил пантеру в период течки, гибкую иопасную. – После шести не могу улежать в постели. Хотя… гм… бываютисключения.

Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателейэтой планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготомввалилась в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись.Рита смотрела мне в глаза. Я вспомнил, что нынешнее жалованье позволило бымоему разумоносителю содержать двух жен или избалованную любовницу. А этасамочка хороша с ее сочным, зовущим телом. Я даже уловил манящий запах, толи в духи в самом деле добавляют половые гормоны, как пишут, то ли я услышал еечистый зов без всякой парфюмерии. У нее красивые дугообразные брови, густыедлинные ресницы, длинный точеный нос с красиво вырезанными ноздрямиобеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом. Тонкая в поясе, чтопозволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими жировыми прослойками наживоте, что обещает предохранять ребенка в утробе от случайных толчков, а такжедает теплоизоляцию от холода. Кстати, в бедрах соблазнительно широка, чтопозволит рожать легко и сравнительно безболезненно.