Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

– А-а, – махнул рукой Деляров, – проехали. Я предлагал быструю разведку.

– Скажи, – перебил Перелыгин, – могут быть правы те, кто против твоего предложения?

– Успокойся, нет там большого золота, – безнадежно махнул рукой Деляров. – Иллюзия, фантазии Вольского, больше ничего. Зато всем удобно – начинаются разговоры про руду, перспективы, про деньги – мячик туда, мячик сюда. Ах, риск, говорите? Так мы тогда погодим. Очень удобно. Нас для решения надо прежде в угол загнать. Золото и в Средней Азии добывать можно – дешевле и без риска. А приспичит, тогда другое дело. – Матвей скривил губы, вспоминая, какими бешеными темпами разведывали и строили Сентачан.

Выйдя на улицу, Перелыгин сел в «Москвич» и покатил из Городка. Ему хотелось побыть одному в любимом месте у Золотой Реки. Километров через десять он свернул с трассы на едва заметную тропинку и метров через двести остановился у старого костровища. Рядом лежал серый плывун, отполированный водой, ветром и солнцем, который они с Пугачевым лет пять назад еле уволокли от воды. Тогда он и присмотрел это тихое местечко, скрытое деревьями и кустарником, и стал приезжать сюда – ему здесь нравилось.

Основные места для воскресных пикников находились дальше. Но недавно кто-то неизвестно зачем затащил в костер край плывуна, выворотил из земли специально изогнутый кусок арматуры над костровищем, приспособленный для чайника или котелка. «Какие-то другие люди едут в последние годы, – подумал Перелыгин. – Только и слышишь: у этого баню в тайге спалили, у того – избушку. А то зайдут в зимовье, запасы съедят, дрова пожгут, еще и напакостят. Старые кадры знали: эти избушки с нехитрым провиантом и початой бутылкой спирта под лавкой многие жизни спасли. И дрова всегда в печке наготове: что, если тебя последние силы покинули, а на дворе под пятьдесят? Северные люди, отдохнув, за собой приберут, запасов добавят, дров заготовят. Замков нет, пользуйся на здоровье, только не гадь».

Перемазавшись в саже, Перелыгин оттащил плывун из костровища, кое-как воткнул на место арматуру. Взял мыло, полотенце и сбежал по пылающему киноварью и золотом ковру тальника к Реке. Вода уже спала, обнажив берег, покрытый завалами, выворотнями – деревьями, вырванными из подмытых берегов. Набушевавшись весной и летом, Золотая Река успокоилась, притихла, готовясь к зиме. В глубокие ямы скатывалась нагулявшая жир рыба. Зима уже спешила, напоминая о своем приближении ночными заморозками и покрытыми снегом вершинами гор.

Умывшись, Перелыгин достал из машины сверток с бутербродами, термос с чаем, уселся на плывун. На противоположном берегу терраса поднималась вверх. Край ее зарос деревьями, а за их вершинами эта часть мироздания кончалась и начиналась другая. Там дыбились синие горы. Казалось, они стояли очень близко, вырастая прямо из-за деревьев. На солнце горы синели так, что снег на вершинах почти невозможно различить.

Перелыгин умиротворенно смотрел на воду, размышляя, не пора ли встретиться с Мельниковым. Он кое-что узнал об Унакане, но кто все-таки подсунул тетрадь Данилы?

Он думал, что Деляров, вплетясь в историю с Унаканом, оказался пострадавшим. Не захотел бороться, возможно, потому, что не верил в это золото, а вера всегда там, где точно знаешь или, наоборот, не знаешь. Прорывы, открытия для фанатиков – им сомнения помогают, а не останавливают. Перелыгин вспоминал, что рассказывал ему Матвей про открытие Сентачана, про бессонную ночь под Полярной звездой, и ему казалось, что судьба совершает с Матвеем несправедливый поворот. А здравый смысл тут как тут. Ему только доверься. Он в нас, детях цивилизации, сидит глубоко, многие от него ни на шаг. Многоликим стал здравый смысл нашего времени, зависит и от порядков, и от условий жизни, и от того, как человек мир чувствует, что о себе понимает; учит ум и сердце быть заодно, а не тянуть в разные стороны; нашептывает: «Я подскажу, что надо, и сердце само следом потянется». Только жизнь вносит свои коррективы: идешь за сердцем, наперекор рассудку, а счастлив.

Однажды они ехали через Эльганский перевал. После дождя дул холодный весенний ветер. Застрявшие между сопок обрывки серых облаков лежали внизу, другие окружали вершины гор. Матвей показал на цепь горных хребтов километрах в ста, отсюда прошел Черский свой последний маршрут. Они вспомнили Беринга, Прончищева, Обручева… Какую выгоду искали эти первопроходцы? Славу? За ней попробуй еще вернись к людям, если билет у тебя в одну сторону. И их последователи, повздыхав: «Ну, итить так итить! Послужим России-матушке», – уходили, пряча в глазах надежду пожить по своему разумению. Что подсказывал им здравый смысл? Слышали они его? И сколько еще людей, повинуясь голосу хотения, о которое разбивались доводы разума, шли в эти края, вглядываясь в лица аборигенов, ища в них что-то общее, понятное, невыразимое – то, что против здравого смысла.

Перелыгин сидел, слушая ровный шум Золотой Реки, принюхивался к запахам холодеющей земли, воды и леса. Изредка с трассы доносился приглушенный шум тяжелых машин, переходящих на пониженную передачу перед затяжным тягунком. Ему было легко и спокойно. Он представлял просыпающуюся Москву, зная, что вернется туда, и от этого чувствовал себя свободным и счастливым, как когда-то, отправляясь сюда, казалось, против всякого здравого смысла.

Уже много лет ему не за кого прятаться, не на кого надеяться, он сам отвечает за свою работу. Надо каждый день смотреть в глаза людям, про которых написал, а их не обманешь, они ставят точный диагноз: брехло ты, трус, подхалим и можно ли тебя уважать? Это пострашней любого редактора. Конечно, в пристрастиях на всех не угодишь, но беспристрастно можно только в гробу лежать, и это поймут, а вот брехню, продажность и трусость – нет.

«Они же тебя и оплюют при случае», – сказал однажды Пугачев. Да, всякое может случиться, возможно, этот его мир будет не нужен уже следующему поколению. Другие люди едут сюда, им и в голову не пришло сделать это двадцать или десять лет назад – это было против их здравого смысла. Жизнь здесь становится иной – в драке за комфорт не до традиций, поэтому они хотят всего и сразу, ведут себя так, будто все им должны. У них свой мир, а этот, придуманный другими, не нужен. «Так, скорее всего, – думал Перелыгин, – и будет». Но ему очень хотелось, чтобы дух и традиции не выгорели, как брошенный костер, дотла и пепел их не развеялся, когда они все когда-нибудь разлетятся по родным местам. А может быть, и не все. Многие остались. Их дети отучились и вернулись, у них тоже рождаются дети, течет нормальная жизнь. Она еще хрупка, как подснежник на склоне, пробивший снежную толщу и распахнувший лепестки, словно душу. От многого зависит здешняя жизнь, и все же она пятьдесят лет держится на этой земле.

На трассе послышался какой-то шум, просигналила машина, потом – другая, закричали люди. Перелыгин повернулся, с неохотой соображая, что сейчас кто-то появится и придется уезжать. Место было закрыто лесом и кустами, тропинка выворачивала прямо из чащи. Справа из-под моста на трассе к Реке спешил широкий ручей.

Из-за поворота на Перелыгина выбежала здоровенная овчарка. «Только собак не хватало, – успел подумать он. – Похоже, действительно пора». Собака резко остановилась метрах в пяти-семи. Он даже видел, как она, тормозя передними лапами, подняла небольшое облачко пыли. Перелыгин в недоумении поднялся, не понимая, что надо делать, хозяева пса явно отстали. Собака стояла как вкопанная, глядя на Перелыгина – тоже что-то соображая. Он видел крупную треугольную морду, коротко торчащие уши, мощную грудь, и до него стало доходить, что в пяти метрах от него застыла никакая не собака, а огромный полярный волк. Шапку из шкуры такого волка ему несколько лет назад подарил старый якут-охотник, с которым он ездил выбирать песцов из ловушек. Он надевал эту шапку в самые лютые морозы и непременно – на зимнюю охоту, веря, что она приносит удачу.