Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

«Не лишил ли вас рассудка, товарищ Сороковов, наш опасный металл с дурной славой?» – думал Пухов, почти физически ощущая, как на приисках гудит промывочный сезон, вырывая из земли вожделенную цель – золото! Металл жизни и смерти, мечты и обмана, благородства и мошенничества, богатства и нищеты. Золото! Цвет вечной ценности, всеобщая мера добра и зла, лицо надежды, мощь государства, война и мир, слезы горя и радости, достижения науки и культуры. Золото! Женская красота и алчность, щедрость бедняка и скопидомство банкира, хмельной воздух свободы и ожидание чуда, взлеты и крушения карьеры, лихорадка биржевых операций и судьбы, судьбы, судьбы. Вот что оседало сейчас на специальных столах промывочных приборов, омываемых водой, в виде невзрачных желто-бурых пластинок, расплюснутых капель и причудливых вензелей, сплавленных природой за миллионы лет до появления глупости под названием «золотая лихорадка».

С поражающей ясностью Пухов увидел, что его судьба оборачивалась двуликим Янусом, смотрящим с вызывающей гнусной ухмылкой, и у него только два выхода: уйти, чего он не хотел – впереди уже маячила пенсия, или лезть в драку, чего он тоже не желал. Но как бы ни растекалась вокруг неопределенность, золото останется золотом. Его Комбинат еще выглядел могучим, на полигоны шла техника нового поколения. И вся эта мощь вместе с людьми и им самим вдруг зависла над каким-то «бермудским треугольником», в котором могло произойти все.

– Хорошо, – нарушил молчание Пухов. – Давайте поговорим с экспедицией. Послушаем их предложения. Потребуются крепкие обоснования.

– Почти о каждом можно сказать, что он прожил бестолковую и бесполезную жизнь. Взять хотя бы меня – чем я осчастливил цивилизацию? – Касторин весело крякнул, передернув худыми плечами. – Но думать так о себе не хочется, а с другой стороны, за всю историю человечества едва наберется «золотой миллион» людей, без которых мир не стал бы таким, какой он есть. Что тогда делать остальным?

Ближе к вечеру Перелыгин заглянул в редакцию, и они, ерничая, болтали с Касториным. Газету подписали, но народ не расходился – ощущалась радостная суета. Перелыгин зашел предупредить, чтобы не привлекали до поры внимания к бригаде Петелина – нужно выступить синхронно.

– Но все-таки человек появился не случайно, – заметил Перелыгин. – Спрашивается, зачем эта часть природы торчит здесь? Ради познания самого себя? Петелин познает себя, отгружая свой миллион. Мы с тобой познаем себя, поддерживая его, вопреки Комбинату. Твоя редакция готовится познать себя, накрывая стол. Возможно, мы и продвинем познание в отдельно взятом районе земли, но что-то мне подсказывает, по этим вехам в будущем не станут выверять путь человечества.

– Вот перестроимся, себя перепознаем и расставим всех по местам, – валял дурака Касторин. – Мне уже пятьдесят, а, выходит, жил бестолково. Заново надо, а как – сами не знают. Человечество любить я должен, консенсус с ним наладить. Иначе – совок! Ну, что они там копаются! – нетерпеливо повысил он голос.

Дверь приоткрылась, в нее просунулась голова Лины – молодой красивой женщины с пышными каштановыми волосами. Увидев Перелыгина, она прошла в кабинет, ее карие порочные глаза едва заметно улыбнулись.

– Все готово, – пропела Лина мягким голосом, повернулась и вышла, качнув крупными бедрами в узкой юбке.

Лина родилась на прииске, пришла в редакцию после школы корректором, поступила заочно учиться на журналистику и стала корреспондентом.

– Ну, нельзя в таких юбках на работу ходить, – глядя вслед Лине, простонал Касторин. – Впору стихи слагать, а поденщину нашу кто гнать будет? Пойдем. – Он вскочил из-за стола. – Катализируем процесс познания, а после еще потолкуем, есть интересная темка.

Расходились поздно. Уже гремела музыка в ресторане, где солист Люсик, способный имитировать любого певца, голосом «землянина» пел про сон и зеленую траву в иллюминаторе. Кто-то предложил зайти, но Перелыгин отказался и направился к дому.

– Я тоже домой, – сверкнув золотыми коронками, заявил заместитель Касторина, Звягинцев.

Он свернул за гостиницу, решив двинуться напрямки, но пришлось перелезать через теплотрассу. Его слегка повело, он уселся на нее верхом и, хохоча, громко затянул красивым высоким баритоном: «Зеленая, зеленая трава».

Перелыгин наблюдал от дома, чем все закончится, но Звягинцев благополучно сполз на другую сторону, оттуда донеслось: «И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева…»

Ледяная синева пока не наступила, но вечер стоял довольно холодный. Половинкой апельсина над черной сопкой в чернильно-фиолетовом звездном небе зрела луна.

Перелыгин некоторое время смотрел на нее – сочетание цветов завораживало, – вздохнул и вошел в подъезд.

Дома он включил телевизор, там уже заканчивалась программа «Время», шел очередной сюжет про заключенных колымских лагерей. «Вот уж кто точно не должен был сомневаться, что жизнь бессмысленна и бестолкова, – вспоминая разговор с Касториным, подумал Перелыгин. – Имен не оставили, а землю освоенную и золотодобывающую отрасль – пожалуйста, пользуйтесь, может, добрым словом помянете. Попробуй-ка, разберись в этой частице природы, познающей саму себя».

Перелыгин выключил телевизор, достал тетрадь Вольского, налил стакан сухого вина, с удовольствием закурил «Мальборо». Ему нравился доступный в данную минуту комфорт.

Тетрадь Данилы

В самом начале шестидесятых я неожиданно встретил Трофима Вертипороха. Он ел в столовой пельмени, запивая одеколоном. Несло от него, как из парикмахерской. Вид у него был потертый, бичеватый.

Мы потерялись после моего отъезда с Цесаревским. Трофим работал тогда промывальщиком, проверял содержание в жилах, делал контрольные замеры. Видел, как производственники стараются вырвать жирные участки россыпи, оставляя более бедные. Он успокаивал себя тем, что шла война и золото стране требовалось как воздух, но, бывало, поругивался с начальством, когда не домывались участки с приличным содержанием. От него решили избавиться самым простым способом – подбросили в его сидор мешочек с золотым песком. За хищение, да еще при исполнении, существовала одна мера наказания. Но его спас Барс – был у нас такой начальник прииска. Он не поверил, что Трофим мог украсть, а может, не захотел привлекать внимание к прииску после моего отъезда. Через доверенных зэков он узнал правду. Расстрела Вертипорох избежал, отделался десятью годами за халатность. Благодаря Барсу его отправили от греха подальше на Колыму.

Слушая Трофима, я вспоминал наш первый полевой сезон, разговоры, беспокойство – сможем ли когда свернуть с этой ничем, как он говорил, не обнадеживающей дорожки. И вот на эту дорогу забросило и самого Трофима. С ним произошло невероятное – его загнали на Чукотку.

Сверху приказали установить на зоне единую власть так называемых сук – воров, сотрудничающих с властью, а честняков, то есть воровских авторитетов, прижать. На Чукотке они заправляли. Собрали этап, человек четыреста, больше половины сук, а таких, как Трофим, и нескольких законников, чтобы не вызвать подозрений, как он сказал, для бульона. Сукам наказали прикинуться мужиками, а как ворота в зону откроют, делать свое дело. Всех вооружили. Но зону, конечно, предупредили, там волынка началась, охрана подавила, тут и этап Трофима подоспел. Многих авторитетов покромсали. Но честняки потом оплатили долги.