Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

На этой мысли его взгляд уткнулся в статью Пилипчука. Закончив читать, Сороковов какое-то время сидел, уставившись на облачко вокруг вершины Юрбе, напоминающее кружевной воротничок. Оно считалось верной приметой нелетной погоды, даже если небо вокруг блистало лазоревой чистотой. «Так и в жизни нашей грешной, – вдруг подумал Сороковов, – повиснет над тобой крохотное облачко, с виду красивое, безобидное, и все, казалось бы, прекрасно, ты его и не замечаешь вовсе, а ни туда, ни сюда, как проклятье». – Он криво усмехнулся – не хватало в философию удариться.

Он еще раз пробежал глазами статью, думая, что взяться за перо Пилипчука заставила обида на Королева, резко отреагировавшего на несогласие с проектом нового прииска. И хотя решение принято, деньги выделены, их всех уличали в технической несостоятельности, в том числе и его, пусть удар наносился по Королеву.

Опять возник Клешнин. Мысль о нем уже не вызвала вчерашнего раздражения. Вспомнился рассказ Ямпольского, как Клешнин искал пути перекачать часть денег от Сентачана на Унакан. Тогда ему помешали. Как именно, Ямпольский не знал, но Сороковов вдруг ощутил толчок у сердца: почему бы ему не попытаться отщипнуть кусочек для Унакана из отпущенных средств на новый прииск. Сложно, но чем черт не шутит? Пусть прав Илья, а если за два года получить результаты? Унакан может стать его козырем. Что тогда скажете, товарищ Клешнин?

Наступила приятная минута ясности, дарующая веру в себя. Только действовать надо быстро. Он повертел в крупных руках остро заточенный карандаш, достал чистый лист бумаги, но в дверь шагами, подчеркивающими энергичность и готовность к немедленному действию, вошел второй секретарь Колков.

Несколько минут Сороковов слушал Колкова, что-то рисуя на бумаге. Колков – настоящий мужик, не чурающийся никакой работы – нравился ему горняцкой прямотой, за которой скрывались природный ум и хитрость простолюдина. Внешне они были полной противоположностью: высокий, могучий, широкий в кости Сороковов и маленький, юркий Колков с быстрыми мелкими глазками на узком, длинноносом лице. Вылитый живчик, но за Колковым закрепилось другое прозвище – мышиный жеребчик.

– Пора переводить Делярова в райком, – сказал Сороковов, словно неожиданно нашел решение шахматной задачки, которую они решали давно. На его лице заиграла привычная полуулыбка, он придирчиво оглядел Колкова. – Пора убирать его из экспедиции, – решил он не церемониться. «Все равно, – подумал Сороковов, – даже муж с женой не знают до конца друг друга, а я не могу действовать один, да и времени нет». – Ему перед учебой полезно у нас покрутиться. Как считаете?

Колков молчал. Выходит, Деляров кому-то перебежал дорогу и стал помехой. Но где и кому? В голову ничего не шло, кроме глупого скандала с Ямпольским. Никто не поверил, что Деляров «подкладывал» тому какую-то женщину. Чушь! Ямпольский отделался выговором для профилактики, и все успокоилось. Колков не понимал, куда клонит Сороковов, но спрашивать не стал. Плелась комбинация, в которой участвовали люди, много лет жившие бок о бок, и плести ее скрытно невозможно, поэтому он выжидающе посмотрел на Сороковова.

– Хотите узнать, почему? – Сороковову понравилась сдержанность Колкова, он усмехнулся. – Надо разбираться с Унаканом, использовать научный прогноз конференции, а Деляров будет мешать.

– Без поддержки обкома такое решение не протолкнуть, – Колков сидел за столом ровно, осторожно, не касаясь спинки стула, перед открытым еженедельником.

– Есть кое-какие варианты. – Сороковов рассказал о своей задумке. – Поэтому нам в экспедиции не нужны альтернативщики.

– Кого на место Делярова?

– Рощина, – не задумываясь, сказал Сороковов.

Колков понял, что комбинация родилась заранее.

Рощин выступил на конференции противовесом Делярову.

Теперь каждое утро Матвей Деляров усаживался в кабинете заворга, не испытывая ни радости, ни разочарования. Перевод Делярова застал врасплох. Его грубо вытолкали из экспедиции, а еще вокруг шла непонятная игра, в которой он оказался лишним. Это тоже надо было признать. Зашел негодующий Перелыгин и принялся резать ядовитым голосом, будто ножом.

– А хо-ро-шо… – Демонстративно осмотрев кабинет, он развалился на стуле, и голос его стал мечтательным. – Хорошо просидеть здесь всю жизнь. Стряпать отчеты, списывать справки с потолка. – Ехидство буквально сочилось из него. – А что? – изобразил он невинность. – Самое место для лауреата от геологии. Ты думаешь, у вас райком? – Перелыгин перешел на шепот. – Нет, старина, у вас – учебный комбинат. Посидят и идут руководить, кто чем. Именно, учебный комбинат.

– Любопытно излагаешь, – закипел Деляров. – А Клешнин, что же, не в райкоме сидел? Может, и от него ничего не зависело?

– Клешнин… – передразнил Перелыгин. – Он фигура другого масштаба. Среди вас таких нет. Ваше место – на подхвате.

– Не ерничай, – хмуро процедил Матвей, схватил карандаш и принялся что-то чертить, стараясь успокоиться.

– А скажи, дорогой Мотя, – перешел на примирительный тон Перелыгин, – смог бы Клешнин что-нибудь сделать, если бы ты ему на блюдечко с каемочкой руду не выложил? – Он многозначительно помолчал. – Клешнин эту карту использовал на всю катушку. Поэтому он гигант! Ты тоже гигант.

– Не я – так другой нашел бы. Куда ты клонишь? – Матвей раздраженно снял молчащую телефонную трубку и снова бросил на место.

– Я не клоню, – серьезно сказал Перелыгин, – я рассуждаю, должен ли настоящий геолог уходить из профессии в сферу словоблудия? Может, ты считаешь свою геологическую миссию выполненной? А где рудное золото? – Он демонстративно посмотрел по сторонам. – Не вижу! Но тебя это не касается. Другие пусть ищут! Ты изменяешь клану бродяг.

– Демагог, – скосив глаза, буркнул Матвей.

– Нет, – покачал головой Перелыгин, – я наблюдатель. Смотрю на настоящее, узнаю прошлое, пытаюсь угадать будущее и понять, что такое я, ты, мы все? Что тут делаем? Любопытство меня распирает – чем все закончится?

– Что ж ты раньше молчал? – В голосе Матвея послышалась ирония. – Я бы тебе объяснил.

– Наверно, ты прав, – согласился Перелыгин. – Хочу понять, почувствовать, как все происходило, когда золото есть, взять его надо, а нечем. Такая, брат, практика жизни – критерий истины.

– Так можно и лагеря оправдать, – хмуро сказал Деляров.

– Пусть история оправдывает, а я понять хочу, – ответил Перелыгин и задумался, пытаясь осознать, что с таким упрямством, с мучительным интересом хочет найти в прошлом, будто в нем таилась разгадка смысла его собственной жизни, ключ ко всему, во что он верил и не верил.

– Может, и меня кто-нибудь оправдает, – с неприятно поразившей Перелыгина покорностью согласился Матвей. – Решение менять поздно. Поезд ушел. Поеду учиться. Жизнь, знаешь ли, не из твоих иллюзий состоит. Каждый по своей колее катит, не выскочишь. Вот тебе и критерий. Суровый реализм.

– Еще как оправдали бы, если б ты за Унакан взялся, – осторожно направил разговор в нужное русло Перелыгин. – Не пойму я тебя.