Агония - Оксана Николаевна Сергеева

мечтал. Может быть, девочки, которую он так хотел назвать Евой. У него не будет. Потому что завтра утром ей сделают аборт.

Так надо. И других вариантов у них нет.

Надышавшись студеным воздухом, она закрыла окно, но не отошла от него. Долго смотрела сквозь стекло и в его отражении увидела, как дверь распахнулась, и Вадим вошел в палату. При виде него сердце сразу ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками.

— Рожать нельзя… поговори с врачом, — немедля сказала и рукавом отерла с лица катившиеся слезы.

— Ты только успокойся.

Регина все не поворачивалась, никак не могла заставить себя посмотреть ему в глаза.

— Иди, он у себя. Он тебе все объяснит.

— Я уже был у него, он мне все сказал. Все, как есть.

— Я не хочу… я не хочу делать аборт, я не хочу, не хочу-у-у, — заплакала она.

— Регина, пожалуйста успокойся. Пожалуйста, — отчаянно сдавил ее плечи.

— Почему я должна выбирать?

— Ты не должна ничего выбирать. Все уже решено. Выбора у тебя нет. Отменить лечение — нельзя. Облегчить его — нельзя. Ты загнешься без лекарств. Мы сейчас будем делать все, что скажет врач. И больше ничего. Скажет пить таблетки — будешь пить таблетки. Скажет сутками лежать под капельницей — будешь сутками лежать под капельницей! Скажет все это совместить — совместишь!

— Это все бесполезно, и ты это знаешь. Ты еще в субботу все знал и ничего мне не сказал! Зачем я вообще тут лежу?! — вскрикнула, забившись в его руках, пытаясь зачем-то вдруг вырваться, и Шамрай сжал ее крепче.

— Ты знаешь зачем.

— Слышать нормально я не могу, родить я не могу… Я ничего не могу! Я себя ненавижу!

— Ты все сможешь. Потом. Ты родишь. Потом. Не сейчас. Закончится лечение, ты окрепнешь, врач скажет, когда можно планировать ребенка, и мы начнем думать о ребенке. Не сейчас.

— Ты будешь думать! Я больше не буду! Найдешь себе здоровую и будешь думать о ребенке!

— Замолчи, — резко сказал он и встряхнул ее. — Я даже не хочу этого слышать.

Она снова начала плакать, но теперь ее слезы были другими — тихими и безнадежными. Покорными. Его мысль заметалась в бессильных поисках верных для нее слов. Но они уже не понадобились. Она обмякла в его руках, потеряв сознание.

У каждого есть свой порог боли, предел выдержки и стойкости. Черта, за которой организм берет паузу, чтобы выжить. Воспаленные нервы Регины не выдержали напряжения этих дней. Она слышала громкий голос Вадима, чувствовала его руки… потом кровать под спиной и под головой подушку, когда он уложил ее на постель. Все это она слышала и чувствовала, только ответить и пошевелиться не могла. В себя ее привел резкий запах нашатыря, от которого в голове что-то блеснуло, и глаза открылись сами собой. Далее последовали вопросы медсестры, на которые она отвечала только взмахом ресниц, укол в вену… и глубокий вздох, снова открывший ей способность говорить.

— Я за ночь свихнусь.

— Нет. Ты сейчас заснешь и проспишь до утра.

— А завтра утром мне сделают аборт.

— Перестань, Регина, не надо…

— Нет, послушай, я хочу, чтобы ты знал. Я хотела этого ребенка. Он был желанным. Я хотела его родить, — говорила в прошедшем времени, потому что уже признала свою потерю.

Впрочем, ей не дали думать по-другому. Когда Антон Павлович зашел сообщить ей об обнаружившейся беременности, он сказал: «У меня для тебя плохая новость».

Ей не дали думать иначе, не дали принять свое положение, ее с первой минуты заставили от всего отказаться. Она даже не смогла написать Вадиму «я беременна» или «у нас будет ребенок», как это обычно делают и как звучало бы правильнее. Она отослала ему холодное и безликое — «беременность». Потому что ассоциировать себя с ребенком было уже безнадежно.

Утром следующего дня у нее ничего не будет.

У них ничего не будет.

— Лежи тихо. Просто лежи, — проговорил Вадим, надолго прижавшись губами к ее бессильной руке.

— Ты успел отдать заявление?

— Нет. Завтра.

— Выброси его.

— Нет.

— Выброси. Я прошу тебя… Выброси его, слышишь! — всхлипнула она, пытаясь вырвать свою руку из его ладоней. Голос ее постоянно перепадал с просительного на требовательный, с тихого на громкий.

Но он не отпустил.

— Хорошо. Только успокойся. Я все сделаю, как ты хочешь. Выброшу. Только успокойся.

— И не приходи завтра. И послезавтра. Приходи в четверг.

— Я приду завтра.

— Нет! Я не хочу, чтобы ты меня завтра видел. Пожалуйста, — снова начала плакать.

— Хорошо, я приду в четверг.

— Да?

— Да, — вытер ее мокрые щеки. — Все будет, как хочет моя Киса. Как ты хочешь, так и будет. Я приду в четверг. — Еще раз коснулся ее лица, захватив теплой ладонью уже весь лоб. — Только успокойся… — обещал он, и сердце его обваривалось болью. Говорил спокойно, хотя ему хотелось кричать. На всю палату. Нет, кричать на всю больницу.

* * *

Так продолжалось еще неделю. Завтра не приходи, приходи послезавтра. Завтра приходи, послезавтра не приходи.

И в пять утра сообщение:

«Соскучилась»

«Почему не спишь?»

«Не знаю, не могу, не сплю с 4 утра»

«Приеду, буду ругаться»

Дней через десять Регина утихла. По крайней мере внешне перестала проявлять свои душевные метания и начала общаться со всеми охотнее.

Тяжелее всех перенесла новость о прерванной беременности Ангелина Дмитриевна. Сначала она проявляла чудеса стойкости и, не слушая протесты сына, каждый день моталась к его невесте в больницу, а потом слегла с давлением. Шамраи знали, что мама любит слегка преувеличить и регулярно выговаривает и детям, и мужу, что они доводят ее до приступа, но в этот раз все было серьезно.

Света уже пару дней ночевала у родителей. Она тоже хотела увидеться с Региной, поэтому после работы Вадим заехал за ней, чтобы захватить ее с собой в «Лапино».

— Вадик, и мне кофе налей, — попросила мать, входя в кухню. Ужинать она отказалась, неважно себя чувствовала, а вот кофе с детьми выпить пожелала.

— Ага, щас! Кофе ей, — опротестовал сын ее просьбу.

— Налей, говорю. Думаешь, если я сейчас чашку кофе не выпью, то еще сто лет проживу? Не надейся. Когда суждено, тогда и помру.

— Помирать ты даже не думай. Похороны — это дорогостоящее удовольствие. Рейманы, говорят, чуть не разорились, когда Ладулю хоронили, а у нас сейчас другие расходы.

— Вадим! — возмутилась Света.

— Ничего-ничего, Светочка, я давно привыкла, что у моего сына всегда с юмором было плохо. — Ангелина Дмитриевна плотнее запахнула халат, наброшенный поверх пижамы, и уселась за стол. —